Одесситки

Радостное событие произошло у ее квартирантов, Леониду Павловичу дали, наконец, комнату. И тут без Дорки не обошлось. Одна из ее покупательниц случайно проговорилась о смерти своей соседки, одинокой старушки. Комнатка была очень маленькая, узенькая, с одним окошком, выходящим на спуск Короленко, в дикой коммуналке с удобствами во дворе. Очередники от неё отказывались. Дорка, прихватив с собой что надо, отправилась в отделение милиции, и на следующий день Леониду Павловичу дали эту комнату. Переехали в тот же день, с нехитрыми пожитками пешком прошли три квартала, машину не просили, Леонид постеснялся побеспокоить начальство. Новоселье отмечали, сидя на полу пили вино, закусывая бутербродами. Молодые были счастливы. Дорка была рада за них, но, с другой стороны, наворачивались слезы, и испытывала чувство пустоты. Вовчик привык к ним, Жанночка вкусно сготовит, постирает, уберёт, спорая она, всё успевала. Вовчик успокаивал: я тебе теперь помогать буду, я уже взрослый.

Надежда Ивановна с Наденькой тоже жили дружно, как мать с дочерью. Однажды Надька призналась Дорке, что вряд ли так воспитала б собственную дочь, такая хорошая девушка, не нарадуюсь на неё. На радостях Надька даже с бывшей подружкой Женькой здороваться стала, вроде помирились. Евгения Анатольевна теперь работала замом редактора в газете и сама неожиданно позвала ее к себе в комнату.

— Надя, ты на меня дуешься, а напрасно. Я хотела как лучше. Зачем тебе было знать во время оккупации, чем я занимаюсь? Подпольщицей была. С твоим бидончиком с керосином ходила по явкам, выполняла задания. Не хотела подвергать тебя опасности, если бы со мной что-нибудь случилось, тебе бы сказали.

Евгения Анатольевна попыталась обнять Надежду. Надежда увернулась и вдруг вспомнила свой недавний разговор с Верой Борисовной. «Вера Борисовна, не хочу вас огорчать, но я, наверное, уволюсь, с моей болячкой за прилавком долго не протяну. Врачи рекомендуют сменить работу, у меня тромбофлебит, ещё с войны. Я при румынах в холодном сарае керосином торговала с утра до ночи».

Надька вскинула голову и поправила косынку, было заметно, что она нервничает. Она стала рассказывать, как они с соседкой Женькой выживали, благодаря канистре с керосином, которую получала в качестве оплаты. Женька эту емкость относила куда-то в центр, порой пропадала на целый день, наконец возвращалась с буханкой хлеба, обернутой в тряпку. Сколько раз Надька могла керосин в том же сарае продать, бог свидетель, покупатели были, но Женька всё ей мозги пудрила: продешевим, сбагрить богатым в два раза выгодней. Жили в Женькиной большой комнате, спали вместе на тахте у тёплого камина. Женька читала ей стихи и пересказывала романы. Хорошо дружили, однако с концом войны и дружба закончилась. Склады с горючим сгорели, керосин теперь стали развозить на машинах. Женька вернулась в редакцию, Надька устроилась в магазин. Только из газеты она узнала, что ее недавняя подруга была подпольщицей, связной партизанского отряда, что она член партии.

Сама же для себя твёрдо была убеждена, что Женька брешет и всё брешут. В каком таком подполье она состояла, злилась Надька, когда в войну по фляжечке керосина приторговывала. Если бы не я, пришлось бы ей повкалывать, будь здоров. А теперь даже здороваться перестала. На кухню не выходит, придёт с работы, запрется в своей комнате и носа не показывает. После того скандала никогда ей не прощу. Сука, сучка, знала ведь, что Эдик Лисовский жив, а не сказала ей об этом. Сама потом призналась, что он её попросил не говорить. Пусть думает — погиб, пропал, так легче пережить. А он просто другую встретил, в Москве теперь живёт, на редакторской дочке женат. Всё правильно, так ей дуре и надо. А Женька гадюка самая настоящая, когда нужно было, змеей обвилась вокруг меня — ты самая лучшая, такая добрая, а потом молчала, видела же гадина, как я с письмами, с запросами по городу ношусь, Эдика ищу. Что ей до чужих страданий? Мстила что ли, у самой-то так и никого не было.

Кровь ударила в лицо. Какую уж ночь Надьку мучила её бессонница. Эта страшная её жизнь без просвета. Вспомнила, как они с Женькой поругались. Это случилось на ноябрьские праздники 1942 года, холод был жуткий. Вечером прибежала Женька, радостная, сияющая от счастья: на Преображенском соборе, на самом верху кто-то повесил красный флаг. «Надька, это надо отметить! Немцы и румыны не в себе от злости, хватают людей прямо на улицах, загоняют в подвалы разрушенных домов и живьем сжигают. Мы им ещё покажем!»

Надька, промёрзшая, уставшая, не раздеваясь, откинулась на спинку стула и смотрела на восторженную подругу.

— Ради одного флажка столько людей погубить?

— Дура, ты ничего не понимаешь! Это борьба, пусть знают, что нас не сломить! Мы им ещё покажем! Вот увидишь. Ты что в ватнике сидишь, воняет, дышать нечем, лень, что ли, снять и проветрить.

Тогда в городе и началось, страшно вспомнить, как шныряли по домам, проверяли.

— Жидан есть?

— Жидан есть?

— Коммунисты есть?