Одесский телефон

– Софья Генриховна! Сегодня пятый день, как я мучаюсь в подкатанных штанах. Софья Генриховна, я не говорю, что вы старая проститутка. Я не говорю, что единственное, о чем я жалею, что не оставил вас там гнить, а взял сюда, в культурную страну. Я не говорю, что вы испортили всю радость от эмиграции, что вы отравили каждый день и что я вам перевожу все, что вы видите и слышите, потому что такой тупой и беспамятной коровы я не встречал даже в Великую Отечественную войну. Я вам всего этого не говорю просто потому, что не хочу вас оскорблять. Но если вы сейчас не найдете свободную минутку, не возьмете швейную машинку и не подошьете мне брюки, я вас убью без оскорблений, без нервов, на глазах моей жены Лоры, вашей бывшей дочери.

– Да-да-да. Пусть Лора возьмет…

– Что Лора возьмет? У вашей Лоры все руки растут из задницы. Она пришьет себя к кровати – это ваше воспитание.

– Софья Генриховна! Я не хочу вас пугать. Вы как-то говорили, что хотели бы жить отдельно. Так вот, если вы сию секунду не найдете свободной минутки, не достанете швейную машинку и не подошьете мне брюки, вы будете жить настолько отдельно, что вы не найдете вокруг живой души, не то что мужчину. Что вы носитесь по моей квартире, как лошадь без повозки, что вы хватаете телефон? Это же не вам звонят. Вы что, не видите, как я лежу без брюк? Вы что, не можете достать швейную машинку и подшить мне брюки?

– Да-да-да…

– Все!.. Я ухожу, я беру развод, я на эти пять шекелей выпью, я удавлюсь. Вы меня не увидите столько дней, сколько я просил вас подшить мне брюки.

– Да-да-да…

Я пошел к Арону:

– Слушай, Арон, ты можешь за пять шекелей подшить мне брюки?

– Что такое? – сказал Арон. – Что случилось? Что, твоя теща Софья Генриховна не может найти свободную минуту, достать швейную машину и подшить тебе брюки?

– Может, – сказал я. – Но я хочу дать заработать тебе. Ты меня понял?

– Нет, – сказал Арон и за двадцать минут подшил мне брюки.

Письмо

Моя дорогая!

Я опять с удовольствием и жалостью наблюдал вас. С большой симпатией и ненавистью слушал ваш захлебывающийся нахальный крик:

– Это я придумала ставить плиту выше отлива. Это моя идея сделать насос в ведре. Это я первая сказала, что Гриша бездарь!

Моя драгоценная, к концу возбуждающей встречи я отряхиваюсь по-собачьи, из-под моей шкуры брызги ваших криков: «Это я. Это я».

Счастье! Если бы вы были хуже внешне, слушать вас было бы неинтересно, но когда вы неожиданно показываете пальчиком, мы долго любуемся пальчиком, а потом ищем предмет. Как правило, это море.

– А я говорю, вода сегодня теплая, – говорите вы и опускаетесь. И опускаемся мы.

Да, я не мужчина. Вернее, нет, я не мужчина.

– Я чуть не поубивала весь автобус, – говорите вы кому-то, адресуясь мне.

– Я передушу весь ЖЭК, – говорите вы кому-то. Хотя все это мне.

– Кто лучше играет? – кричите вы не мне, но адресуясь.

– Вот объясните мне, – кричите вы другому, – какой актер сумеет?

И все это не мне, но мне. А я лежу и выкипаю.

Я отвечаю непрерывно, как пулемет, стреляющий в себя. От своих ответов я похудел и озлобился. На бегу, на ходу, в трамвае я отвечаю вам.

– Да, да, – кричу я вам внутри. – Весь ваш облик – наглость. Наглость обиженная, наглость задумчивая, наглость спешащая, наглость любящая, наглость едящая, пьющая, слушающая и орущая. Прочь изнутри!

По веревке протянутой я бегаю от вас к правительству. Я ему даю советы. Из нас всех оно в самом сложном положении. Я сам не знаю, как дать независимость, оставляя в составе, как от труса ждать смелого решения, искать истину в единогласии. Я согласен: делать что-то надо и думать что-то надо, и я ночами должен, ночами, заменяющими день и подменяющими вас. Я должен, должен!

Я бегу и говорю:

– Да, да, да. Нельзя, не могу я найти легких решений, и трудных решений, и средних решений, оставаясь в рамках Международного валютного фонда и соблюдая патриотизм.

Я один думал. Я с другом думал. Еще умней меня и холоднокровней.

Почему премьер должен думать о перспективе, если его завтра снимут? Почему он должен думать о перспективе? Я сам думал, я с друзьями думал, умней меня и холоднокровней. Мы напились того, что достали. Мы прекратили поиски решений, потому что – сутки, а мы только на пороге.

Мы напились, и я любил, как мне кажется, от безысходности, или меня любили от другой безысходности, или мы любили друг друга от общей безысходности.

Потом долго любили меня. Потом чуть-чуть любил я.

И снова вы.

Как вы кричали, что именно вы придумали третью сигнальную систему у человека. Что вы устроили Аркадия ремонтировать слуховые аппараты для гипертоников. Что это вы приспособили фотовспышки для чтения слепыми объявлений об обмене жилплощади. Что это вы дали телеграмму в Америку Эсфирь Самойловне прекратить поиски работы и сварить что-нибудь вкусное для мужа.

И я снова завелся и побежал к правительству.

– Что? Что? – кричал я. – Что это за идея использовать неплатежи для взаиморасчетов? Что это за идея считать долг родине своей зарплатой, а армии не показывать противника уже десять лет?

А тут сзади завелись вы: