Один

То есть алгоритм все-таки есть — понятно, как Платонов действует. И у Хлебникова, если захотите, можно увидеть этот алгоритм. Гораздо легче имитировать язык Платонова (что, скажем, показано у Сорокина в «Голубом сале»), нежели понять его мировоззрение. А мировоззрение его, мне кажется, яснее всего из «Епифанских шлюзов», и оно довольно жестокое, довольно страшное. Я пытался об этом написать в статье в «Дилетанте». Не знаю, насколько это ясно получилось. Мировоззрение Платонова — оно в каком-то смысле бесчеловечно, то есть оно надчеловечно, оно исходит не из человеческих эмоций.

Другое дело, что когда Платонов позволяет себе теплоту, сентиментальность, нежность, то он пишет абсолютно слезные, тоже нечеловечески мощные вещи. Такого рассказа, как «Осьмушка», никто не написал вообще из всей русской литературы за три века. Это такой рассказ о тоске ребенка по матери, что лучше этого ничего не может быть. Или «Разноцветная бабочка» — лучшая сказка, когда-либо написанная. Мне кажется, что вообще сказки Платонова и сильнее, и страшнее андерсеновских. Но его мировоззрение, его взгляд на человека, на историю — это взгляд довольно жестокий. Мне кажется, Платонов чувствует и понимает какие-то нечеловеческие вещи, и потому он так скорбит о человеческой участи, потому он так тепло человечен, когда он оплакивает. Понимаете? Он вообще оплакиваетель. У него очень мало текстов, в которых чувствовалось бы счастье: ну, «Гроза июльская» или «Цветок на земле» (тоже, кстати, довольно мрачный рассказ). А так Платонов свою должность, миссию оплакивателя в «Третьем сыне», по-моему, замечательно описал.

Мы вот сейчас пытаемся составить такую антологию о сексуальной революции в русской литературе двадцатых, о сексе вообще в русской литературе двадцатых. И там будет платоновский «Антисексус», в котором именно этот довольно скептический взгляд на человеческую природу, на физиологию, на дух человека, он сказался. Это есть и во «Фро», кстати говоря, и в «Реке Потудань». Мне кажется, что физиология для Платонова — пытка, мука. Кстати говоря, Данихнов очень точно это передает в своем духе абсолютно; он крупный писатель.

Так вот, этот мир некомфортен, неуютен, страшноват («Я воспитан природой суровой»). И хотя Норильск (а я был там) — это город фантастически интересный… Чего стоит одна судьба Козырева. Да и потом, все-таки один из кумиров моего детства — бабушкин одноклассник Коля Дмоховский — сидел в Норильске, много о нем рассказывал. И для меня возможность увидеть это своими глазами многое значит. Но при всем при этом Норильск — это не самый приятный город для жизни.

Точно так же и Платонов — это не тот писатель, которого вы рветесь перечитывать. Вы перечитываете Платонова в критические моменты вашей жизни, когда вам надо разобрать себя по винтику и собрать заново. Такие минуты бывают. Платонов не для счастливого читателя; Платонов для читателя на переломе, в глубочайшем духовном кризисе. И не всякому я посоветовал бы его. Думаю, что роман «Чевенгур» в полном объеме авторского замысла вообще не может быть понят сегодня — просто потому, что он очень глубоко зашифрован, зашифрован сознательно. Платонову надо было писать это эзоповой речью, и далеко не все сегодня может быть интерпретировано. И не все источники, кстати говоря, его текстов мы понимаем. Это огромная работа для текстолога, где он отсылается к Федорову, где — к Циолковскому, где — к Григорию Сковороде. Это все очень большая работа будущих комментаторов. Конечно, Платонов — один из первозданных русских талантов XX века. Но, как и революция, он тоже очень мало заботится о нашем комфорте.

««Ирония судьбы» — легкая новогодняя комедия или острая социальная драма?»

Острая социальная драма. Дело в том, что Рязанов вообще был очень умный, понимаете. И мне, так сказать, даровано было счастье довольно регулярного в его последние годы общения с ним, разговоров с ним. Рязанов был вообще человек во многих отношениях удивительный. Я думаю, что его жена Эмма Валериановна многое могла бы порассказать. И думаю, что ее мемуары нам приоткроют в Рязанове то, о чем мы и не догадываемся.

Во-первых, он был совершенно лишен чувства страха. Вот как-то этот порог болевой был у него чрезвычайно высок, его невозможно было напугать. Можно было вывести из себя, прежде всего необязательностью. Он очень любил, чтобы все работало как часы, в том числе на площадке. Он был человек основательный, строгих правил, ученик Эйзенштейна, который его, трудоголика, всегда считал лентяем. Это очень интересный был человек. Но при этом он был скрытен, не выдавал своей печали, много понимал о себе и людях, и в жизни был скорее персонажем, конечно, мрачноватым.