Один

Тот добрый Бегемот, которого мы видим в «Кинопанораме» — это совсем не Рязанов. Рязанов любил героическое кино, считал героической трагедией свою «Гусарскую балладу», которую все воспринимали как комедию. Он вот эти мертвые руки вязов обгоревших считал очень важным символом. Его любимым героем был Суворов, и он страшно много о нем знал. Поэтому его мечта была — снимать не веселые такие новогодние, праздничные и другие бытовые комедии, а снимать довольно мрачные картины. Одной из таких было «Предсказание», которое он высоко ценил; другой — «Андерсен», которого я считаю лучшей картиной, во всяком случае начиная, может быть, с «Жестокого романса». Хотя и «Жестокий романс» — блистательная мелодрама, очень трезвая и жестокая. Он абсолютно серьезно подходил к «Гаражу», который считал не комедией, а трагифарсом. И совершенно серьезная картина была, с самой трудной судьбой — это «О бедном гусаре…», потому что после первого показа, когда ее никто почти не понял, она пять лет на полке лежала и была легендой; ее никто не мог ни найти, ни посмотреть, ни повторить, никто не видел ее. Потом только ее выпустили снова. И когда я ее пересматриваю, я все время поражаюсь, какая это страшная трагическая глубокая печальная картина.

Он вообще был человек безрадостный. Ну, то есть не то что безрадостный. Радостным был его шампанский талант, обилие его талантов: сценарист, режиссер, артист, поэт, телеведущий замечательный. Он все умел. Но «Ирония судьбы» — это такой довольно мрачный этюд об интеллигенте семидесятых годов, который вдруг неожиданно обнаруживает в себе волевые качества.

Обратите внимание (вот о чем бы лекцию почитать), что у Рязанова менялся герой. Герой Рязанова шестидесятых годов — это Юрий Яковлев; герой семидесятых — Мягков; герой восьмидесятых — Басилашвили. И у каждого из этих героев своя тема. Ну, тема Басилашвили — амбивалентность: он бывает у Рязанова и святым, и мерзавцем (ну, как Мерзляев в «Гусаре»). А вот Мягков, главная тема Мягкова — это пробуждение в интеллигенте стального стержня. Простите за такое фрейдистски, может быть, не очень корректное выражение. Это его пощечина, которую он дает тому же Басилашвили в «Служебном романе». Это его поведение с Ипполитом. Это его удивительная, опять-таки внезапная карандышевская отвага в «Жестоком романсе», потому что он сыграл не смешного и не жалкого Карандышева. То есть вот эта тема в Рязанове сидела. И он был вообще человек очень мало склонный к компромиссам — почему ему и не давали фактически ни снимать, ни выступать в его последние пять лет. Ценили, чтили, но не давали.

«Можно ли провести параллели между тиранией государственной и семейной? Имеет ли место любовь диктатора к предмету угнетения?»

Ох, если бы вы знали, дорогой Гамлет, spinal_hamlet, как вы правы! Это огромная тема, и вот бы о чем лекцию прочесть. Если кто-то захочет — давайте. Потому что для меня очень много значит в последнее время роман «Что делать?». Объясню — почему. Только потому, что дети действительно возжелали расшифровать его цифровой ряд, и мне постоянно приходилось его перечитывать. И мне кажется, я эту книгу понял. Ну, то есть писал же Ленин, что ее нельзя читать, когда молоко на губах не обсохло. Пока в России будет торжествовать тираническая семья, о политической свободе в ней мечтать невозможно.

Но мы вернемся к этому разговору через три минуты.

_{РЕКЛАМА}

Продолжаем разговор. Так вот, я понимаю, что сейчас я вызову на себя даже не огонь, а какие-то фонтаны кипящей желчи, но давайте назовем вещи своими именами.

Пушкинская записка «О народном воспитании», поданная им в двадцать шестом… в двадцать седьмом году по поручению Николая, вызвала бешенный государственный гнев — именно потому, что там заложена очень важная мысль. Ну, Пушкин же лицеист, понимаете, воспитанник вот этой русской педагогической утопии лицея. Он говорит: пребывание ребенка в семье способно научить его только рабству; произвол хозяина в отношении слуг, произвол мужа в отношении жены, произвол жены в отношении горничной — все это школа рабства.

И я должен заметить, что, примерно начиная с шестидесятых годов, русская семейная утопия — страшная, домостроевская — расшатывалась довольно сильно. С одной стороны — Островский с «Грозой», и не только с «Грозой». Вообще весь Островский — это достаточно клаустрофобный автор. Картины семейного быта у него везде мрачны. Мать, которая торгует дочерью в «Бесприданнице», при этом любит, но все равно торгует. Да даже, понимаете, я бы не стал видеть в Островском (вот это очень важная тема), не стал бы в нем видеть утописта, такого воспевателя русской старины, «Колумба Замоскворечья».