Один

Сразу хочу сказать, что мне очень не нравится в его книге «Некрополь» одно: он там самый умный. Скажем, книга воспоминаний Андрея Белого, его трилогия – там масса избыточности, ритмизация утомительная, очень много подгонки под интересы эпохи, но живая книга, всех видно: Блока видно, Розанова, Гиппиус. Всех видно, все живые, потому что умеет человек описывать.

У Ходасевича это непрерывное шествие самого Ходасевича через череду душевнобольных, которых он всех и умнее, и чище, и благороднее. Это у них с Берберовой общее. В «Курсиве» тоже постоянно читаешь: «Пастернак не осознал себя»; «Белый не владел собой»; «Шмелёв был привязан к прошлому». Ну, это всё правда. Ну, ты-то вот была привязана к современности, а что ты такого хорошего-то написала, кроме воспоминаний про них? Проза твоя суха, бумажная, стихи твои в огромном большинстве вторичные. Да, они были больные дети, может быть, но зато они гении были, понимать надо. Она, кстати, и понимает в большинстве. Вот Бунин Пруса не понимал. А ты очень хорошо понимала Пруста?

Но при всём при этом уцелели же инскрипты Ходасевича Брюсову, например. Ясно, что они сделаны на цыпочках просто, в огромном преклонении перед мэтром. И Брюсов был мэтром для Ходасевича (не таким, конечно, как для Тинякова, но мэтром был). И почему же надо было так оттаптываться на Белом, с такими издевательскими красками его изображать?

Везде Ходасевич самый умный, и сделано это с помощью нескольких мельчайших, почти невидимых подмен. Вот там он приводит несколько цитат из Горького, несколько вещей, которые Горький заведомо не мог сказать, просто потому что они фактографически не подтверждаются. Это долгий и отдельный разговор. Ну и бог с ним, ладно, проблема не в этом.

Проблема в том, что если в прозе своей Ходасевич бывал иногда и тщеславен, и несколько уязвимо самовлюблён, то в стихах он абсолютно беспощаден. Вот этого мало было в стихах XX века. В стихах XX века автор часто тоже приспосабливается, оправдывается, как Есенин, например:

Но вы не знали,

Что в сплошном дыму,

В развороченном бурей быте

С того и мучаюсь,

Что не пойму,

Куда несёт нас рок событий…

Маяковский часто оправдывается и приспосабливается. Есть два человека, которые устремлены навстречу гибели абсолютно честно – Блок и самый прямой его наследник, Ходасевич. Наследник именно не в эстетике его, а в нравственном императиве.

У него есть при этом, что мне особенно нравится – не в прозе, а в стихах, потому что в прозе-то он всё-таки всегда себя старается подать как можно лучше, – в стихах у него есть очень чёткое осознание своей обречённости и своей греховности, порочности. Он никогда и нигде не пытается заниматься наивным и тёпленьким самооправданием. Вот то, о чём Пастернак сказал: «Мы будем гибнуть откровенно».

Я прочту своё любимое стихотворение Ходасевича, наверное, лучшее. У других другие любимые вещи, но программа-то моя, в конце концов.

Мне невозможно быть собой,

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Идёт безрукий в синема.

Мне лиру ангел подаёт,

Мне мир прозрачен, как стекло,

А он сейчас разинет рот

Пред идиотствами Шарло.

За что свой незаметный век

Влачит в неравенстве таком

Беззлобный, смирный человек

С опустошённым рукавом?

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Безрукий прочь из синема

Идёт по улице домой.

Ремянный бич я достаю

С протяжным окриком тогда

И ангелов наотмашь бью,

И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.

Так с венетийских площадей

Пугливо голуби неслись

От ног возлюбленной моей.

Тогда, прилично шляпу сняв,

К безрукому я подхожу,

Тихонько трогаю рукав

И речь такую завожу:

«Pardon, monsieur, когда в аду

За жизнь надменную мою

Я казнь достойную найду,

А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,

Юдоль земную созерцать,

Напевы дивные внимать,

Крылами белыми сиять, –

Тогда с прохладнейших высот

Мне сбросьте пёрышко одно:

Пускай снежинкой упадёт

На грудь спаленную оно».

Стоит безрукий предо мной,

И улыбается слегка,