Один день без Сталина

Заместитель главы правительства Николай Александрович Булганин был у Жукова членом военного совета фронта, генерал-лейтенант Василий Данилович Соколовский – начальником штаба. Составленный ими план Сталин утвердил без поправок.

Непоколебимая уверенность Жукова в том, что столицу удастся отстоять, удержала Сталина. Выяснилось, что бежать нужды не было. Можно и нужно, выполняя свой долг, сражаться за город.

Но вот что интересно. Сталин, который не любил давать никакой информации, в постановлении о введении осадного положения вдруг прямо называет имена тех, кто обороняет Москву… В тот же день Сталин позвонил ответственному редактору «Красной звезды» и распорядился опубликовать портрет Жукова.

– На какой полосе? – спросил Ортенберг.

– На второй, – ответил Сталин и повесил трубку.

Фотокорреспондент немедленно отправился в Перхушково, где находился штаб Западного фронта. Через час позвонил: Жуков отказывается фотографироваться. Ортенберг соединился с командующим фронтом:

– Георгий Константинович, нам срочно нужен твой портрет для завтрашнего номера газеты.

– Какой там еще портрет? – резко ответил Жуков. – Видишь, что делается?

Узнав, что это указание Верховного, согласился.

Редактор «Красной звезды» считал, что Сталин хотел показать москвичам: столицу обороняет человек, на которого они могут положиться.

Жуков потом объяснил Ортенбергу:

– Наивный ты человек. Не по тем причинам он велел тебе напечатать мой портрет. Он не верил, что удастся отстоять Москву, точнее не особенно верил. Он все время звонил и спрашивал меня: удержим ли Москву? Вот и решил, что в случае потери столицы будет на кого свалить вину…

Если бы немцы все-таки вошли в столицу, жизнь Георгия Константиновича висела бы на волоске. Вождь заранее решил, что за потерю столицы ответит Жуков, как генерал Павлов жизнью ответил за сдачу Минска.

Личное. У края пропасти

«Отец целыми днями где-то пропадал, – рассказывает Ирина Млечина, – помимо театра, он просиживал часами в военкомате, подавая заявление за заявлением о том, чтобы его взяли в московское ополчение. У него была аневризма сердечной аорты, и ему отказывали. Он шел куда-то выше. Наконец, где-то наверху ему объяснили примерно следующее: вы руководите театром. Есть твердое распоряжение товарища Сталина о том, что театры в Москве должны работать несмотря ни на что. Кажется, папа все же нашел военкома, который отдал распоряжение включить его в какое-то подразделение народного ополчения, которое формировалось в Москве и уже частично было на позициях».

«Почти весь мужской состав театра вступил в состав 7-й (Краснопресненской) дивизии Московского ополчения, в том числе, разумеется, и я, – вспоминал Владимир Млечин. – Через три дня, когда я уже сдал дела, меня вызвал ночью секретарь МГК Константин Федорович Калашников, вычеркнул из списка ополченцев основных актеров, на которых держался репертуар, вычеркнул и меня, предложив вернуться в театр и организовать его работу в условиях войны».

Зачем он стремился в ополчение?

Даже вопроса такого не возникало. Нужно сражаться. Не за Сталина, не за советский строй, не за колхозы. За них умирать не хотели… Это была война за свой дом, за свою семью, за свою страну.

К тому времени уже очень многое стало понятным.

Владимир Млечин:

«Один день в ноябре 1937 года переломил всю мою жизнь. Вечером вместе с женой приехал к близкому товарищу, заведовавшему отделом в «влажнеющем» учреждении. А буквально через пять минут пришел гость в петличках вместе с дворником, начался обыск – до утра. Хозяина увезли вместе со стенограммами съездов партии, а нас отпустили домой.

Повторяю, это был близкий товарищ, а утром я уже был в МК партии с покаянным заявлением: вот, мол, прозевал «врага народа», казните, милуйте – семенную ссуду проел. Когда я пришел с повинной, там уже был донос: Млечин скрывает связи с разоблаченным врагом народа…

Сколько их было таких «разоблаченных врагов народа» среди товарищей моих, знакомых и даже подчиненных! Но ничего не потрясло меня так, как та ноябрьская ночь… Я стоял на заметной вышке, где и в хорошую погоду кругом сквозило. Я знал кое-что «запретное», а догадывался о многом, что способно вселить ужас в самое мужественное сердце.

Человек боится неведомого. Это и есть страх. Людей, не знающих страха, не существует вовсе. Меня всегда считали смелым человеком. Это не совсем так. В детстве легко быть смелым, в зрелые годы – тяжелее. Но я делал так, чтобы страх не определял мои мысли и поступки. Своего рода умственная гимнастика.

В неведении о своем завтрашнем дне прожил я по крайней мере года полтора, когда на рассвете исчезали мои товарищи. И каждый стук в дверь отдавался судорогой в сердце. Когда я думаю об этих ночах, память услужливо шепчет слова Некрасова о временах, наступивших после гибели декабристов, когда «свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо». Да, именно пугливо. Это – не страх, это пугливость – свойство душ робких, заячье, оленье свойство. Страх – это другое.