Один день Христофора (СИ)

Буду гореть и я... и мои воспоминания грешника, обвинения и свидетельства, и все мои гибельные настроения..."

* * *

Дядя Гомер, мой воспитатель, он как бог, испытал все человеческое, если я не ошибаюсь... правда, он не исцелил слепорожденного и не воскресил смердящего мертвеца... и никто не спрашивал его, он ли тот, который должен прийти, или ожидать нам другого...

Он побудил меня к вере, повествовал о делах Иисуса, о его ранах, страданиях, о его глаголах, которых никто не может понять, не припав к его груди, и уже не человек живет, но бог в нем...

Философ называл трактат дяди Гомера евангелием, стоящим у двери, стучащим, желающим войти в душу каждого как благовестие...

Не все дядя Гомер мне открыл и возвестил, ушел, передал мое воспитание Философу, ставшему его образом и тенью, и не призрачной, когда я был еще младенцем, ожидавшим приуготовления, чтобы вместить в себя бога и его таинства, намеки, ради спасения и божественного обетования...

Мои писания дядя Гомер называл плетением словес, в которых можно запутаться ногами, став не человеком бога, а человеком сатаны, и жить для греха...

Писатель должен благовествовать, а не смердеть... сказав сие, он закрыл мою книгу историй, отдав ее мне, сел на камень, еще теплый от солнца, которое зажгло этот день, что не удивительно...

День был светлый, от бога, а ночь от сатаны, для людей, подавляемых заботами, богатством и наслаждениями, которые не плодоносят...

Я терпел от них насмешки, и даже побои...

Случалось и такое...

Бог делал так, что я вспыхивал весь, как купина неопалимая, и люди, нападавшие на меня, разбегались в ужасе...

Так странно воссияв, я кричал им в след:

"Не бойтесь прилепиться ко мне, отпавшие от меня..."

Помню, с этим криком я и очнулся от этого сна, если это был сон, чтобы провалиться в яму другого...

У меня было много снов, в которых мне было 7, 14, 21, 28, 35, 42 и 49 лет...

Очнулся я в 73 года и увидел свои облики, выстроившиеся передо мной...

Чего только не снится старикам, которым осталось только созерцать...

Помню, я видел город, море и небо над ним... мне не было еще и одного полного дня, я стенал и мучился... и я все еще мучаюсь, покорившись жизни и суете не добровольно, но по воле покорившего меня...

Родился я ночью в пятницу...

Еще не связанный с действительностью я лежал на ложе, от которого я на некоторое время отрывался, витал, мне открывалось некое ослепительное, сверкающее великолепие... оно пугало меня и я вновь возвращался в царство теней, тусклое, скрытое от посторонних, в котором я предпочел бы остаться, если бы у меня был выбор...

Я спал и очнулся на ложе, внезапно пробужденный своими же криками и был встречен принужденной улыбкой повитухи, делавшего то, что она привыкла делать...

Я затих, я оглядывал вещи... мне еще придется извлекать из них смысл осторожными предположениями, собирать их историю, рассеянную по разным источникам, когда я стану писателем...

Меня будет интересовать поэзия, театр и женщины... у меня будут привязанности, хотя мне трудно представить свою роль в этой еще скрытой от глаз истории, напоминающей театр теней...

Среди теней появилась Соня, племянница француженки, которая учила меня игре на пианино...

Застенчивый, неловкий, заикающийся, но искренний я влюбился в Соню, поманившую меня надеждой...

С Соней я узнал то, чего раньше не знал и не подозревал в себе, о чем говорил Семен... говорил он громко, не заикаясь, не боясь никаких опровержений...

Семен знал цену слов, опутывал нитями интриг всех, как и его отец, создавший себе успех на сцене... ему случалось даже срывать аплодисменты... он слепил улыбкой...

Можно вообразить, какое впечатление Семен произвел на Соню...

Все у него было, и ловкость, и уловки, не было только тонкости, и вкус еще не определился...

Я же 60 лет ждал, когда во мне проснется гений... я жил, как бог, созерцал, видел прекрасное, высокое, величественное, у меня были почитатели...

Обстоятельства подтолкнули меня начать писать, я поддался соблазну... мое заблуждение породило пьесу, шедевр, появившийся в разгар смутного времени, странную смесь романтической героики с непринужденной иронией...

Исчезновение Сони и связанные с этим событием угрызения совести вынудили меня покинуть театр и город... я посвятил остаток своего вдохновения богу, стал писать благочестивые плачи...

Семен женился на вдове, обещал ей быть мужем, но обещания не выполнил, переселился в восточную часть города, он не стеснялся просить и принимать благодеяния горожан, говорил, что он слуга бога, и пел странные плачи, оплакивающие изменников и палачей...

Семена угнетала бедность...

Трудно вытерпеть это унижение, хотя он не отличался тонкостью чувств, ему изменяло чувство меры, такта, приличия...

Все это не способно объяснить и извинить его...

Он жил, как и писал, запутывая и распутывая нити интриги, меняя по мере надобности женщин и место действия, подталкивая события и их героев к гибели...

Это был хаос, некое подвижное, зыбкое, изменчивое нечто, странное своей формой и страшное содержанием...