Один день солнца (сборник)

— А вы из какого вагона? — спросил гладколицый крепыш, когда Черенков сообщил ему, с чем пришел. Когда он говорил, у него как-то враз обнажались чуть ли не все зубы, словно им было тесно во рту.

— Из девятого, — сказал Черенков.

— A-а, Фиёниной! Опять… — Плотненький остроглазый мужичок участливо глядел на Черенкова и быстро обдумывал случившееся. — А вы хорошо поискали? — спросил он голосом, вселявшим не очень большую надежду.

— Да… это… — Черенков не знал, что и сказать.

— Понятно, понятно… — Бригадир, как показалось Черенкову, что-то быстро обмозговывал, соображал, очевидно, с какой стороны подступиться к делу.

— Я им говорю, а им как до лампочки, — зло, но и растерянно произнес Черенков. Надо было не столько разжалобить поездное начальство, сколько поднагнать страху за наплевательское отношение к службе, заставить пошевелиться, — может, не все еще потеряно. Так он понимал обстановку.

У Бегунова была своя система укрощения пассажиров. Что бы там ни происходило, велика ли, мала была вина его людей и была ли она вообще, он одинаково искренне — во всяком случае так казалось — возмущался нерадивостью проводников, отчитывал их за грубость с пассажирами или за другую какую провинность, и все это не скрываясь, при народе. Обиженные или потерпевшие уже от одного его разговора с подчиненными испытывали некоторое облегчение. Потом, мало-помалу, бригадир снижал напор, напряжение шло на убыль, — что ему в конце концов и нужно было. Как бы там ни было, в сердцах пассажиров он в отличие от многих проводников оставлял большей частью теплый след, жалобы в его собственный адрес поступали редко.

— Опять, значит, — невесело повторил он, — старая история…

— А что такое? — спросил Черенков, почуявший в словах бригадира тревогу и осуждение. — Какая история?

— Я говорю, старая история, — не в первый раз у нее это, в ее вагоне.

— У кого?

— Там их двое? Так у пожилой, Фиёниной. Вторая — еще цыпленок, первый год работает.

Бегунов замкнул дверь и, выйдя вперед, быстро направился к девятому вагону. Торопился и Черенков. Чем свежее следы, тем легче в них разобраться, — дело ясное. Но возвращался в купе он, как во вражье логово: и дух вагона, и полки, и лица еще совсем недавно приятных соседей вызывали злобу и отвращение…

6

«Студент!..»— мелькнула мысль, когда прошло первое недоумение. Догадка о краже пришла сразу же, как только рука не нашарила часов под подушкой. Но, пока было где искать — на полу, под простыней, на столике, — уверенности в этом не было. Он даже ощупал карманы пиджака, хотя помнил — туда не клал, не было такой привычки.

— Вы что-нибудь ищете? — спросила знакомым голосом Надя.

«Шлюха», — мысленно отозвался Черенков, а вслух, помедлив, произнес:

— У меня часы увели.

— Да что вы?! Вы шутите…

Черенков даже не повернулся в ее сторону. «Ну счас… Ну ладно…»— пробормотал он глухо и снова перевернул подушку, поднял одеяло, пододеяльник. Потом снова полез в карманы висевшего у изголовья пиджака…

— Олег, у Павла часы украли, — сказала Надя вошедшему в купе мужу. Тот почти повторил ее слова:

— Ну да? Шутишь…

Часы он видел, с вечера, — желтого металла, крупные, они весело посверкивали на жилистой руке северянина. Было видно, что — золотые.

— Прямо с руки?! — спросил он, удивляясь наглости жуликов.

— Снятые были, — задержав на соседе взгляд, ответил Черенков. Он тут же быстро отвел глаза — не мог смотреть, что-то происходило в душе: он не исключал того, что и вот этот пентюх, рыбный мастер из Калининграда, мог упереть его двухсотрублевые. Может, он для виду таращится таким телком, поджимает свою синюю губу…

«Ах, сволочи!..» Черенков в одну минуту перекрестил всех, кто оказался в поле его зрения. «Шлюха» Надя, казалось ему, смотрела на него так же похабно и откровенно, как и накануне, когда жалась дрожащим бедром. «Все они, подлюки, такие, все одинаковые», — пробежало в голове. А он-то, он-то — «М-м-м!..»— выманил ее в тамбур, говорил ей смелые, откровенные слова… А может, она заодно со своим лопухом? Или даже сама — самостоятельно, без него, хапнула?!

В таких случаях надо брать за глотку сразу и не давать очухаться, не размазывать. Это — закон, он это знает. Начнется говорильня, потекут ахи, охи — с ними все и уйдет, как в песок. А ведь кто-то — вот рядом — стоит и слушает, а может, и посматривает искоса, отворотя для маскировки лицо; затаился на время, а в душе уже несет, несет эту подлючью радость — владения вещью чистого золота. Чужой вещью — как подарком, как находкой на улице… Но ведь точит же его душу хоть какой-то страх? Должно. Это — тоже закон. Это бывает с каждым, если есть вина. По себе, черт возьми, знакомо… И тут нужно сразу ударить в самую точку — твердо поглядеть, сказать верное слово… Только без истерики, но резко и внушительно. Как просто… Дескать, пошутили — и хватит. И замнем для ясности, забудем о недоразумении. Мало ли что в нашей жизни случается. Может, он, кто взял, уже и переживает, уже бы и вернул взятое — ну его к чертовой матери! Все равно будет жечь душу, не давать покоя… Но как это сделать? А так и сделать!..