Один день солнца (сборник)

Черенков зацепил пальцами ворсинки на одеяле и задержал дыхание. Да-да-да… Ночью он видел старую проводницу. Он проснулся, а она стоит, наклонившись над ним, и… Что она делала?.. Она трогала подушку… Трогала подушку!.. Да-да-да-да… У нее было переполоха иное лицо… Она что-то проскрипела, когда он проснулся, и сразу же намылилась, зашаркала к себе в каморку… Ах ты, стерва ты старая!.. Как же это он, черт возьми, до сих пор лопухами своими тряс! Она! Она-а-а! Ах ты, стерва ты старая!..

Подхватив постельное белье, Черенков быстро шагнул в проход и заторопился дальше — к служебному купе. Он видел, как захлопнулась за кем-то тамбурная дверь — туда вышли бригадир и Люда. Служебка была заперта, и Черенков нетерпеливо постучался. Щелкнул ключ, дверь отворилась.

— Где часы? — не разжимая зубов, проговорил Черенков. — Где мои часы?

Егоровна долго не могла попасть ногою в тапок — только что она скинула один, чтобы встать на полку и забросить наверх часть одеял. Она стояла посреди узкой служебки — тяжелая, с болезненно хмурым лицом, — и, часто мигая, глядела на едва сдерживающего злость пассажира.

— Я говорю, где мои часы? — повторил он.

— А мне откуда знать? — Егоровна развела руками — так, что и ладони вывернула, показала.

— Ночью подходила ко мне?

— Ну…

— Зачем?

— Храпел на весь вагон…

— Подушку трогала? Под нее лазила? А?

— Я?!

— Лазила, да?

— Я тебя толкала, чтоб не храпел, дал людям спать…

— А часы?

Егоровна вытаращила глаза.

— Часы с браслеткой, а? Где они? Сосед видел, как ты отгинала подушку… Счас пойдем к нему!.. Подтвердит. Счас обыщем тут все… Где бригадир?

Егоровна молча покачала головой.

— Отдай подобру, и все будет тихо… Я — никому. Нашел сам — и все… Забыл, куда клал, а теперь вспомнил… Или позову соседа, он подтвердит, что ты!.. И хана тебе — свидетели есть!..

Черенков чувствовал, что этот разговор — последняя кривая: тут может либо вынести за поворот, выкинуть к чертям собачьим, и уже, как говорится, собирать будет нечего, либо в конце концов впишешься в правильную линию, добьешься своего, и все окончательно определится…

Подуло холодом в глаза, Егоровна сморщилась и поднесла к лицу руки — под слезы. Просочились они сквозь редкие веки, побежали жгучими ниточками по морщинам. Ах, куда бы деться отсюда от всего? Помоги, господи!.. Хоть бы дал умереть — не пожалела бы, благодарила бы только за избавление…

— Ты слезу не пускай! — донесся до нее злобный отчаянный голос. — Этим не отвертишься. Да. Счас народ позову, обыскивать будем!.. Вот так… Отдавай, пока не поздно!..

Слезы были такие же соленые, как и в детстве, но еще более ядовитей — до рези. А земля, как ни молила Егоровна, не разверзалась — привычно подрагивал вагонный пол, гулко стучали на неплотных стыках колеса…

12

Нижние полки были поднятыми и держались на защелках — проветривались багажные ящики. Белье было пересчитано и сложено в большие серые мешки. Полотенца пришлось перекладывать дважды — одного не хватало.

— А, черт с ним, — сказала наконец Егоровна, — там еще раз сочтем, может, я сбиваюсь где. Не взял же кто? Кому теперь эта вафель нужна?

— Найдется кому, тетя Сим, — отозвалась Люда. — Не только часы глаза притягивают, на все зарятся… Есть такие люди — им хоть что, лишь бы никто не увидал…

— Чтоб ему провалиться, паразиту губастому! — вослед всему, что вынесла в конце поездки, бросила Егоровна. — В мужики такой попадется — уж поизгаляется, попьет кровушки, помотаешь слезы на кулаки. Жена небось во как рада счастью такому!..

— Действительно что рада.

— Ну, ладно, ничего, перетерпели, слава богу…

— Да уж, — вздохнула Люда. Потом, поглядев, как Егоровна, бегло кинув ко лбу пальцы, вроде бы осенила себя крестом, спросила:

— А вы крещеная, тетя Сим?

— А как же, — ответила Егоровна и улыбнулась. — Ой, с этим крещением…

Во время уборки они часто заводили разные разговоры — и время текло быстрее, и работа не казалась такой монотонной. Вот и тут, взмахом руки расправив тряпку, Егоровна остановилась и, то и дело смеясь и вытирая глаза, поведала Люде одну из смешных историй в своей жизни…

Однажды в ее вагоне священник ехал. Да-да. Видно, в купейный билета не сумел достать. А у нее был уже плацкартный, рижской постройки — очень хороший вагон. Господи, твоя воля! Как увидела, что — к ней, чуть не перекрестилась при всем честном народе, по старой памяти. Бога, конечно, совсем никогда не забывала, носила имя его в душе как последнюю крепость, за которую хватаешься при крайней нужде. Но чтобы особенно верить — этого не было, прости, господи, и помилуй.