Один день солнца (сборник)

И вот — священник. Спокойный, плотный, чернобородый. На него, как на чудо какое, чуть не сбегались смотреть, — а дети-то точно, удержи их попробуй. И до того был похож на отца Евстафия, который однажды у них в деревне детей крестил, что она, пообвыкнув, не выдержала, сказала ему об этом, спросила — не могут ли быть они с отцом Евстафием какие родственники, больно уж близки лицом. Могли бы, отчего же, сказал батюшка; он и случаи такие знает, когда даже кровные братья имели одинаковый сан и многое общее в жизни или же сын шел по отчим стопам, но вот отца Евстафия из ее родных мест все же не сподобился знавать. Тогда она рассказала об отце Евстафии, что помнила, — такой забавный случай был у них в деревне.

Мама была на полосе, жала рожь. В домах оставались дети и несколько слабых да убогих старух. Она бы и сама пошла в поле, любила работать серпом, особенно к вечеру, по холодку, когда спадала жара, — но надо было и дома дела делать: за курами смотреть, за сестренкой Алькой, картошку чистить к вечеру, корову ждать.

Тут и появился в деревне батюшка — пошел по дворам слух, зашевелились старухи по избам, забегала по заулкам ребятня. Крестить пришел некрещеных. Облачение с собою принес в старинной сумке раскладной, все честь по чести. Выбрал избу он побольше — деда Спирьки, был у них такой, собрал туда всех, кто был и кто хотел, и начал крестины. Те, конечно, кто до Октябрьской родился, — все были крещеные, а кто уже после, — не все.

Как помнила, стояла она в полукруге с теми, кто повзрослей, перед скамейкой, а впереди — вторая дуга, из самых малых. Помнили они с Нюркой, старшей сестрой, которая уже училась в Слабееве, что Алька у них не крещеная, — и мама, и тятя говорили, и записали ее к батюшке. А Алька тоже уже не малая была — не положишь в купель.

Отец Евстафий окунал руки в обливной, деда Спирькиной невестки, таз и гладил ими три раза по голове, а потом по лицу того, кого крестил, — как вроде умывал. И говорил при этом: три раза дуньте, три раза плюньте. И они с Нюркой и со всеми надували щеки и плевали воздухом — отгоняли нечистую силу от Альки и от других, кого крестили.

Тут еще и неуправка получилась. В книжке у батюшки не имелось такого имени — Алька, или, как полностью, — Альбина, которое тятя из города привез, и он сказал, что окрестит ее Валентиной, потому что очень похоже: Алька и Валька. Потом отец Евстафий дал всем по вкусной просвирке и сладкой водицы и сказал про это: тела Христова вкусите, источника бессмертия примите.

Ой, как они с Нюркой бежали по колкой стерне и кричали: «Мама, мы Альку окрестили, у нее крест выстригли на голове!» — «Как так? — удивилась мама, разогнув спину. — Как это окрестили? Она же у нас крещеная!..» — «А батюшка пришел…»— И мама, завершив последний суслон, вместе с другими торопливо засобиралась с поля.

А вечером по домам служили молебны. Отец Евстафий молил, чтобы на войне живые остались — кто воюет, за упокой души, за то, чтобы урожай был и хаты не сгорели. И они с Нюркой — малые все-таки были — вместе с мамой тоже клали поклоны в красном углу и крестились, крестились щепоткой, чтобы пожара не было и тятя пришел с гражданской…

Платили батюшке кто чем мог. Она помнит: яйца давали, кто маслица в тряпке, кто еще чего. А он Всех святой водой наделил, мама ее за икону поставила. После всего этого отец Евстафий в другую деревню ушел. Потом они с Нюркой попивали святую воду тайком, по глоточку, а в бутылку простой, сколько надо, добавляли. Так мама и не знала.

Священник, которого она в вагоне везла, очень вежливо все слушал, кивал, как конь, головой, улыбался из бороды красными губами. Кое-где поправлял, если она ошибалась в церковных словах или еще в чем, а под конец, когда подъехали к Риге, поднес ей носильный крестик. А уж товарки — и они приходили подивиться на попа — долго потом подначивали: жди теперь писем или посылок каких, — в рясы, дескать, тоже люди одеты…

— Правда что-нибудь написал? — Люде показалось, что Егоровна чего-то не договаривает, и она поторопилась с вопросом.

— Да что ты! С какой стати?.. — Егоровна махнула рукой и взялась за тряпку.

…Поезд уже стоял в тупике. Оставалось вымести вагон и вытащить мусор — сбросить в железные баки, что стояли у путей.

— Ну, я пойду, ага? — сказала Егоровна, закончив протирать полки. — А то там закроются. Сколько на твоих?

Люда поглядела на часы, назвала время.

— Ну вот, уже надо спешить. — Егоровна вытащила из служебки старую хозяйственную сумку с пустыми бутылками и потащила ее к выходу. — Ты пока мети, я быстренько.

— Идите-идите, я все сделаю, — успокоила ее Люда.

Егоровна понесла сдавать пустые бутылки и банки, которые собрала по вагону и уже успела вымыть. После поездки их набиралось иногда на целую ношу.

После ухода Егоровны Люда набрызгала на пол воды, смочила веник и принялась за дело. Мела быстро, напевая вполголоса любимые песенки. Это были песенки Валерия — он их пел, он их любил, полюбила их, естественно, и Люда.