Было множество редких сортов вина, ценившихся эпикурейцами буквально на вес золота. В 121 г. до н. э. благодаря редкому сочетанию погодных условий знатоки открыли чудесное вино, получившее название «опимия» (по имени тогдашнего консула Опимия). Ко времени правления Адриана это драгоценное вино давно уже было выпито до последней капли, но гурманы все еще обсуждали вкус этого божественного напитка. В каждом крупном поместье или городском доме вельможи имелся винный погреб, где хранились многочисленные запыленные и покрытые паутиной амфоры, запечатанные гипсом, с надписями, свидетельствующими, что они были заложены в погреб сотню лет тому назад. Что же до нежелательности постоянного употребления вина, то такая идея едва ли приходила кому-нибудь в голову, и Гораций во времена правления Августа ясно выразил всеобщее отношение к этому, написав в одной из своих поэм, что хорошее вино «побуждает мудреца раскрыть свои тайные желания; приносит надежду смятенным душам и дает беднякам силы, чтобы продолжать жизнь».
Кухни и тонкости кулинарии.
При таком отношении к еде и питью кухни римлян требовали оснащения хорошо продуманным оборудованием. Печи для готовки отсутствовали, но имелись капитальные каменные или сложенные из кирпича очаги. Горевший в них древесный уголь раскалял камни до такой степени, что обширная поверхность начинала светиться и давала возможность повару показать все, на что он был способен. Старший повар в доме Кальва имел большой набор разнообразной кухонной посуды из меди, часто не просто функциональной, но еще и весьма красивой. Такую посуду (более дорогую, чем оловянную, но куда более надежную) можно было увидеть на любой римской кухне. Из меди делались формы для выпечки, поварешки, черпаки, ложки большие и поменьше, сковороды для жарки, короче, все то, что радовало сердца домохозяек и во все последующие времена.Никто не ожидает от нас, что мы тут же набросимся изучать замысловатые кушанья, рожденные в этой кухне истинных гурманов. Кулинария, как утверждали последователи Апиция, не есть простое ремесло, но самое благородное из искусств. Лишь получивший тройное посвящение эпикуреец, человек, тщательно натренировавший свой язык для ощущения легчайших оттенков вкуса, а свои пальцы так, что мог выбрать небольшой кусочек блюда нужной температуры, был способен оценить многое из того, что здесь готовилось.
Кальв не мог не смеяться, когда услышал, что его друг, приглашавший его на обед, заявил, что гостям будет подан «кабан из Лукании, добытый во время восточного ветра» с «яблоками, собранными при убывающей луне» и «миногами, пойманными перед нерестом». Подобные люди категорически утверждали, что «яйца продолговатой формы более вкусны, чем круглые»; а «после чаши вина аппетит лучше стимулировать подсушенной ветчиной, чем колбасой, предварительно обданной кипятком», или что «вкус массикского вина несколько меняется, если его профильтровать через полотно; лучше очищать это вино, смешав его с небольшим количеством фалернского, и затем добавить желток перепелиного яйца»[89]
. Новшеством, которое подобострастно ввели преданные императору римские гурманы, стало любимое блюдо Адриана – большой пирог с запеченным мясом фазана, павлина и кабана.Вряд ли стоит упоминать то, что очень многие римляне, называвшие себя эпикурейцами, на самом же деле были вульгарными обжорами – с аппетитами как у животных. Рим изобиловал такими типами, как высмеянный в одной из эпиграмм Марциала некий Сантра: во время торжественного ужина он «три раза приказывал подать ему шею кабана, четыре раза – филей, а затем умял зайца, дрозда и закусил устрицами», на десерт он съел сладкий пирог и, наконец, потеряв всякую скромность, унес с собой в складках своей тоги жареного голубя, с которым расправился дома, запив кувшином вина!
Утро римского джентльмена: завтрак и посещение форума.
Однако даже обжоры, подобные Сантре, проводили первую половину дня в условиях относительной воздержанности. Римляне никогда плотно не ели три раза в день; скорее они держали свой желудок в готовности к обеду – событию, о котором они мечтали с самого раннего утра. В доме Кальва все просыпались и вставали, едва небо над Римом начинало сереть. Как только первые лучи солнца разгоняли тьму,