Один год

Василий Никандрович сел и жадно затянулся папиросой, а Лапшин начал развивать свой план операции. Говорил он сжато, вычерчивая указательным пальцем в воздухе направление ударов на нынешний вечер, и тон его был спокоен и благодушен, хотя дело касалось не просто изъятия похищенных товаров, а, по всей вероятности, перестрелки, потому что такие люди, как Зубцов, легко не садятся в тюрьму. Такой тон был в его характере, и бригада, отлично зная Ивана Михайловича, понимала, что скрыто за этим внешним спокойствием и неторопливой деловитостью...

Минут за сорок до выезда Лапшин залпом выпил стакан чаю с лимоном и, поскрипывая сапогами, пошел по кабинетам, чтобы узнать, все ли готовы и как готовы.

Везде было тихо и пусто, и только в той комнате, где сидел Окошкин, были люди, проверяли оружие и разговаривали теми сдержанными легкими голосами, которые известны военным и которые означают, что ничего особенного, собственно, не происходит, ни о какой операции никто не думает, никакой опасности не предстоит, а просто-напросто что-то заело со спусковым механизмом пистолета у Окошкина, и вот товарищи обсуждают, что именно могло заесть.

- Ну как? - спросил Лапшин.

- Да все в порядке, товарищ начальник! - весело и ловко сказал Побужинский. - Вот болтаем.

Лапшин сел на край стола и закурил папиросу.

- Побриться бы надо, Побужинский! - сказал он. - Некрасиво, завтра выходной день. Пойди, у меня в кабинете в шкафу есть принадлежности, побрейся!

- Слушаюсь! - сказал Побужинский и ушел, оправляя на ходу складки гимнастерки.

Окошкин и Бочков оба машинально попробовали, как у них с бородами, очень ли заросли.

- А почему у тебя на губе чернила, Окошкин? - сухо осведомился Лапшин.

- Такое вечное перо попалось, - сказал Вася, - выстреливает, собака. Как начнешь писать - оно чирк! - и в рожу.

- Вот напасть!

Пришло еще несколько человек, курсанты - вспомогательная группа. В комнате запахло морозом, шинелями. Два голоса враз сказали:

- Здравствуйте, товарищ начальник!

Лапшин поглядел на часы и ушел к себе в кабинет одеваться. Побужинский, сунув в рот большой палец и подперев им изнутри щеку, брился перед зеркалом.

- Не можешь? - сказал Лапшин. - Стыд какой! Давай сюда помазок!

Он сам выбрил Побужинского, вытер ему лицо одеколоном, запер за ним дверь, надел на себя кожаное короткое пальто, подбитое белым бараном, и постоял посредине комнаты.

Ему захотелось позвонить Балашовой, но он не знал, о чем сейчас с ней говорить, и не позвонил. Вынув из стола кольт - оружие, с которым не расставался больше десяти лет, - Лапшин проверил его, надел шапку-ушанку, фетровые бурки и позвонил вниз в комнату шоферов. Когда он выходил из кабинета, народ уже ждал его в коридоре.

- Давайте! - сказал Лапшин. - Можно ехать.

Рядом с ним по старшинству сел Бочков, сзади Побужинский, Окошкин и шофер.

- Тормоза немножко слабоваты, - сказал Кадников, - так что вы не надейтесь, товарищ начальник.

Машина тронулась, и было слышно, как глухо захлопали дверцы во второй машине, идущей следом. Там командовал Криничный.

Окошкин сзади шепотом спросил Побужинского что-то о дне похорон Толи Грибкова. Побужинский ответил коротко и, как показалось Лапшину, сердито. Кадников поддержал Побужинского.

- Тоже солдаты! - сказал он неодобрительно. - Кто это, спрашивается, перед боем убитых поминает. Убитого надо в сердце иметь, а не на языке.

- А что ж, анекдоты рассказывать?

- Неплохо и анекдоты, - согласился шофер. - Верно, Николай Федорович?

Бочков промолчал.

- Тогда слушайте про попа, попадью и работника, - сказал Окошкин. Скоромно, а неплохо. Народный рассказ.

Машина вылетела на Невский. Не доезжая Садовой, Лапшин рванул поводок сирены, и регулировщик сразу же дал зеленый свет, перекрыв поперечное движение.

- Дорогу орлам-сыщикам! - сказал Бочков.

Был подвыходной. Невский в этот ветреный, теплый, почти весенний вечер кишел народом. Дворники в тулупах и белых фартуках ломами сбивали с торцов мокрую ледяную кору. Ревело радио, и даже в машине было слышно шарканье ног гуляющих, смех, голос какой-то девушки, которая звала:

- Нина! Нина, куда же ты подевалась?

Над подъездом кинематографа вилась и блистала огненная реклама, со скрежетом тормозили трамваи, весело сверкали огромные витрины гастрономических магазинов...

- Живет наш городишко, а, товарищ начальник? - спросил Бочков.

- Поживает помаленьку, - озабоченно ответил Лапшин.

Несмотря на то что он уже дважды дергал поводок сирены, регулировщик не давал дорогу.

- И не даст! - сказал Бочков. - Хозяева нового мира идут.