Один год

Подозрительно он отнесся и к настоящим волкам. Они бежали, как собаки, только головы держали иначе. Он не обращал на них внимания. Они были его вымыслом, он привык уже к таким вещам. Внезапно он понял, что это - волки, а не вымысел, и что надо драться. Он понял, что от них не убежать. И посчитал: раз, два, три. Посчитал еще раз: три. И еще. Они были совсем близко. Он стоял на самой опушке леса. Страх пропал. Жмакин оперся спиной на сосну как можно крепче и вынул нож. Волки были совсем близко. Бока их запали, жалко и нелепо выглядели холодные, осатаневшие морды. Самый матерый зверь шел впереди. Жмакину казалось, что они должны остановиться "перед этим", но они не остановились. Матерый вдруг сразу прыгнул, так что полетел снег. Жмакин защитил лицо левой рукой, а правой - ножом ударил и почувствовал, что попал. Шкура пропоролась, и волк взвизгнул. Жмакин ударил еще раз и бил, не останавливаясь, в морды, в бока, в животы, в лапы. Матерый повиснул на его плече, рвал зубами кожух, ватник и не смог добраться до тела - свалился. Жмакин поддал его ногой, как поддают злого пса. Но тот - матерый, раненый, уже хрипящий - вновь кинулся к горлу, и Жмакин опять ударил его ножом и, не видя, почувствовал, что теперь остались только два, что матерый кончен. Он все бил и бил ножом, - руки его были разодраны зубами, и лицо было в крови, но он не слабел, наоборот, как из железа, и что каждый его удар убивает. Но он убил только одного волка, а двух искалечил, и они ушли. Да и первый, матерый, еще не был убит - он бился и грыз снег, вывернув шею. Крови было очень мало, он все взрывал лапами, спиной и боками снег и хрипел, как хрипят неумело зарезанные свиньи. Жмакин стоял у своей сосны и смотрел на зверя молча, не двигаясь. Кровь заливала ему глаза и замерзала на лице, - он нашел в кармане тряпку и отер лицо. На лбу кожа свешивалась клочьями; еще не чувствуя боли, он сложил пальцами лоскутья и надвинул шапку пониже, чтобы закрыть рану и чтобы кровь не мерзла. Потом, трудно передвигая искусанные волками ноги, он подошел к издыхающему зверю и сел на взрыхленный борьбою снег. Волк все еще бился и хрипел. Тогда Жмакин, перевалившись на бок - лень и усталость не позволили ему встать, - замахнулся и ударил зверя ножом в напруженную хрустящую глотку. Мгновенная судорога свела тело волка. Он вытянулся и закусил длинный, багровый еще язык.

- Все! - сипло сказал Жмакин. - Конец волку!

И вдруг страшная мысль словно бы ожгла его. Вот так и ему придет конец. Ему - Жмакину. Так или почти так. Его убьют, как он убил сейчас этого зверя. Не ножом, вряд ли ножом, его настигнет пуля стрелка или конвойного, или в него пальнет Митрохин - небось не промахнется, не из этаких, - или молодой Окошкин, или Бочков. И он, Алексей Жмакин, Алеша, Лешенька, - высунет язык и захрипит, силясь ожить, но будет поздно, все поздно, потому что волку должно умереть, как умирает волк, - от пули.

Волку не жить среди людей.

- Но разве я волк? - так же сипло, почти неслышно спросил себя Жмакин. - Волк.

Да, волк.

Ему вспомнились те "тринадцать часов", которые назначил ему Кулагин, чтобы "разобраться", и вспомнилось, как крал он у своих в конторе, а потом в избе. И представилось, как морщит лоб Кулагин, узнав о побеге и о кражах, и как думает, пожевывая папироску по своей привычке: "Не зря, видно, довесили Жмакину еще срок! Начудил, наверное, порядком!"

Может быть, вернуться?

Он оживился, закусил израненную губу. И тотчас же подумал: нет, не дойти.

А тайга все тянулась. Особенно страшны были тихие, бессолнечные, мглистые дни с падающим снежком, с палящим морозом, с охающими, стонущими, щелкающими деревьями. Все вымерзло, все погибло. Только один Жмакин шел несмелой походкой, отсчитывая шаги: еще десять или еще двадцать. Пройдя, добавлял - пять или семь. Так казалось легче. Думать он уже не мог - обо всем передумал, да и боялся: мысли какие-то появлялись подплясывающие, сумасшедшие. "Психую", - решал он и вновь отсчитывал шаги или деревья или просто считал через один - семь, девять, одиннадцать, тринадцать - и торопливо четырнадцать, потому что тринадцать - плохая цифра, на ней можно упасть и замерзнуть или помешаться, запсиховать до конца.

Путь был бесконечен. Иногда ему казалось, что он прошел тридцать верст, - оказывалось меньше. И все оставалось двести километров, - они не уменьшались.