Один год

- Да, да, - думал он, - довольно, хватит...

И раздраженными глазами смотрел на покойно плещущее зеленое море, на желтый песок и на белые, увитые плющом стены Дома отдыха, ослепительно сверкающие на ярком южном солнце. Ему хотелось уехать немедленно, не кончив срока, не уезжал он только потому, что был дисциплинирован и считал, что раз государство послало его отдыхать и набираться сил, то он должен делать это вне зависимости от своего желания и, по возможности, добросовестно.

Октябрьским вечером...

В субботу, когда Ханин, вновь поселившийся в лапшинской комнате, трещал на машинке, вдруг явился Окошкин, оживленный, с бутылкой портвейна в кармане и с коробкой миндального печенья в руке.

- Зашел с поручением и на огонек, - моргая от яркого света, сказал Василий Никандрович, - старых друзей проведать. Как живете, Львович?

Патрикеевна из ниши произнесла:

- Без вас хорошо жили, с вами-то куда хуже было. И сапоги не вытер, вон наследил...

- Все та же музыка! - пожал плечами Окошкин.

Ханин тупо разглядывал Василия Никандровича. Голова его еще была занята тем, что писалось на машинке. Вася поинтересовался:

- Творите?

- Да нет, так просто... А ты как живешь-можешь?

Окошкин, раскачиваясь на стуле, сказал, что живет он чудесно, но имеются некоторые неувязки.

- Не качайся, - попросил Ханин, - в глазах рябит. А что за поручение?

- Да Жмакин деньги вам послал, двести рублей, что ли.

- Не может быть!

- В долг брал?

- Скажи пожалуйста, я уж и думать забыл. Как он живет-то, этот самый Жмакин?

- Посредственно, - откупоривая портвейн, сказал Василий. - С паспортом у него затерло. Ну, да ничего, днями сам Прокофий Петрович займется, я уже почву подготовил. Конечно, Алеха тоже виноват...

И, хихикая, Окошкин рассказал про историю с венком.

- Это на ваши деньги, Львович, он и приобрел веночек с лентой.

- Да брось!

- Точно! Он сам мне рассказал, а он нынче врать вовсе бросил...

Разлив портвейн в две рюмки, Окошкин пригубил и издал горлом стонущий и несколько даже воркующий звук.

- Чудесная вещь! - сказал он. - Ароматная, легкая. Я слышал, будто английские лорды эту самую штуку тяпают по рюмочке после обеда и стоит она у них огромные фунты стерлингов. А у нас бутылка семь рублей - довольно-таки дешево.

Ханин молчал задумавшись. Они грызли миндальное печенье. Окошкин снял наконец фуражку, побродил по комнате и спросил, что пишет Лапшин.

- Здорово бодрые письма пишет, - со вздохом сказал Ханин. - Наверное, вполне поправился. Ты разве не получал?

- Открытку, - несколько обиженно сказал Окошкин. - Он всегда мне почему-то накоротке пишет...

И вышел в коридор. Ханин полистал свою рукопись, достучал прерванную фразу. Скрипнула дверь, Окошкин сообщил, что Антропов, оказывается, тоже в отпуску.

- А зачем он тебе? - удивился Давид Львович.

- Да нервы у меня, понимаете? Организм совершенно расшатался...

- Неужели?

- Смеетесь все...

Перелистывая свою рукопись, Ханин не заметил, что Васька разулся и лег на кровать Лапшина. Он лежал, заложив руки под голову и задрав ноги в вишневых носках. Лицо у него было грустное, он глядел в потолок и вздыхал.

- Чего, Окошкин? - спросил Ханин. - Худо вроде бы тебе?

- Худо, Давид Львович, - виновато сказал Окошкин, - верите ли, пропадаю...

- Ну уж и пропадаешь?

- Да заели! - крикнул Василий Никандрович. - На котлеты меня рубят...

Быстро усевшись на кровати Лапшина и вытянув вперед голову, он стал рассказывать, как жена и теща посмеиваются над ним за то, что он помогает сестре, как его заставляют по утрам есть овсяную кашу, и как они водили его в гости к тещиному брату - служителю культа, и как этот служитель культа ткнул Ваське в лицо руку, чтобы Васька поцеловал, и что из этого вышло.

- Чистое приспособленчество! - скорбно говорил Васька. - Такую мимикрию развели под цвет природы, диву даешься, Давид Львович! Ну, не поверите, что делают! И вещи покупают, и все тянут, и все мучаются, и все кряхтят, и зачем, к чему - сами не знают. И едят как-нибудь, и мне в Управление ни-ни! Булочку дадут с собой, а там, говорят, чаю. Чтоб я пропал!

- Ошибся в человеке? - спросил Ханин, сверкнув на Васю очками.

- А хрен его знает! - сказал Окошкин. - Вот полежал здесь, отдохнул. И он стал прыгать по комнате, натягивая на себя сапоги. - Не поздоровится мне, конечно, за это!

- Не поздоровится! - согласился Ханин.

- Главное дело что, - говорил Вася, обувшись, - главное дело - это как они меня терзают. Ну, все им не так! Вилку держу - не так, консервы доел не так, на соседа поглядел - давай объяснения, зачем поглядел. И самое ужасное, Давид Львович, это недоверие. Ну хорошо, нахожусь в Управлении, проверяют путем телефонной связи. А если я в засаде нахожусь - тогда как? Вы нашу работу знаете, вы у нас человек свой, ну посоветуйте - могу я адрес Ларисе дать для проверки, в какой я засаде нахожусь? Ну, мыслимое это дело?

- Немыслимое! - вздохнул Ханин. - Но с другой стороны, наверное, приятно, если любимая женщина ревнует.

- Вообще-то, конечно, ничего, но они хотят, чтобы я из органов ушел.

- Это почему?

- Опасно!