Один год

Прикурив от голубого пламени, Окошкин сделал суровое лицо и отправился по Невскому с твердым намерением доставить в розыск проклятого Алешку Жмакина и тем самым раз навсегда утвердить свой авторитет в глазах сотоварищей, которые все-таки частенько относились к нему довольно иронически.

Но тут судьба сыграла с Василием Никандровичем чрезвычайно злую шутку с крайне неприятными последствиями.

Быстро опросив в пикете потерпевших и убедившись в том, что "работает" здесь, конечно, не кто иной, как Жмакин, Василий Никандрович Окошкин внезапно, мгновенно и страстно влюбился в потерпевшую, на которой была шапочка с зеленым перышком. Милое личико потерпевшей, залитые прозрачными слезами голубые глазки, вздернутый носик и выражение горькой беззащитности просто-таки свели с ума Окошкина, и, вместо того чтобы немедленно и энергично действовать, он, что называется, "забуксовал": и еще раз прикурив от своей зажигалки, Вася поморгал и предложил "зеленому перышку" пройтись с ним вместе по огромному магазину "в целях опознания личности преступника". Напрасно "перышко" утверждало, что никакого преступника оно не может опознать, потому что и в глаза-то его не видело, сумочку украли таинственно, срезали - и все, - Окошкин волевым голосом твердил свое:

- Мы в мистику, девушка, не верим, мы свое дело знаем, и я убедительно вас прошу - прогуляемся для пользы нашей общей цели.

На ступеньках Вася деликатно поддержал "перышко" под локоток, от чего его пронзила дрожь, у хозяйственного отдела пожаловался на свою неустроенную личную жизнь, а в электроотделе заявил напрямик, что холост и не имеет над своим обеденным столом своего уютного абажура.

- Я недавно видела такую пьесу про одинокого человека в театре, сочувственно произнесла девушка.

- Про одинокого? - угрюмо и таинственно усмехнулся Окошкин.

- Да.

- Так то театр! А наша жизнь, гражданочка, похлеще всякого театра! интересничая, произнес Вася и тотчас же на мгновение с ужасом представил себе, что случилось бы, услышь Лапшин эту фразу. Но Иван Михайлович, естественно, ничего не слышал, и Окошкин, словно скользя на лыжах с высокой горы, добавил, сам слегка содрогаясь спиной: - Поминутно играем с огнем. Слабонервные не выдерживают. Жуткое напряжение и днем и ночью.

- Так опасно? - воскликнула девушка, и ее не просохшие от слез глаза с восторженным изумлением остановились на Васином довольно обыкновенном лице. - Вы не шутите?

- Какие тут могут быть шутки!

- Сопряжено с риском жизнью?

- Да, сопряжено! - ответил Окошкин, уже совершенно не владея собою, не слыша собственного голоса и думая при этом, что любовь с первого взгляда несомненно существует и нынче, а не только в истории литературы.

О, если бы на него напала сейчас целая банда, если бы тут оказались крупные и бесстрашные налетчики, если бы надо было выхватить пистолет и даже пожертвовать собою в неравной схватке! Тогда бы он показал себя!

Налетчиков, к сожалению, не было, банды тоже, выхватывать пистолет, показывая свое мужество, совершенно не требовалось. Происходило же нечто гораздо худшее для Окошкина: Жмакин в кепке, надвинутой низко, зеленоглазый Алешка Жмакин, по кличке "Псих", смелый до наглости, потому что сразу разгадал ситуацию, шел за спиной Василия Никандровича, держа руки в карманах щегольского пальто, выдвинув вперед плечо, издевательски ухмыляясь над словами своего врага.

- Я не скажу, что мы каждый день поминутно рискуем жизнью, - говорил Окошкин, чувствуя, что все быстрее и быстрее мчится на лыжах под гору, - но с оружием мы не расстаемся. Удар ножом, неожиданное нападение из-за угла, перестрелка, которая может кончиться кровавым эпизодом...

Влюбленный Окошкин вернулся, сам не замечая этого, к годам своей ранней юности - к Шерлоку Холмсу, его другу Ватсону и газетам, в которых писалось о Леньке Пантелееве. Лыжи несли его черт знает куда, они вышли у него из подчинения, спуск был слишком крут.

Впрочем, Жмакину было достаточно и того, что он услышал. "Дьявольский план", выражаясь стилем брошюрок о Нике Картере и Нате Пинкертоне, "созрел в одно мгновение". Приотстав от влюбленного Василия Никандровича, Жмакин купил открыток, мороженого, лизнул из стаканчика и, пристроившись в закутке обувного отдела, принялся сочинять послание Ивану Михайловичу Лапшину.