Один год

И я дождался...

Кстати, служба вообще, даже самая маленькая, в нашем деле обязательна... Нельзя жить человеком без определенных занятий. Дворник любит, чтобы жильцы его дома ходили на работу. Иначе ты рискуешь вступить в противоречие с укладом нашей общественной жизни. Дворник моего возраста - не осудит, но дворник молодой начнет спрашивать, потом поглядит искоса, потом... Я и этот опыт тоже имею. И я поэт зарплаты, поэт службы. Служба обязательна и для той специфической деятельности, которой я занимался. Я человек симпатичный, веселый, с обаянием, имею порядочный жизненный опыт, повидал разного, знаю и помню массу анекдотов к любому случаю, имею наготове латинские изречения, обожаю Козьму Пруткова, - ну и готов незаменимый человек. А если начальник пишет доклад своим дубовым слогом, я как-нибудь отредактирую и подпущу пару острот, - разве это забывается? И при всем том люблю детей... Люблю искренне. Там день рождения супруги, здесь дочка вышла замуж - почему не пригласить меня?"

- Похоже? - спросил Ханин, когда Лапшин кончил читать.

- Вылитый, - задумчиво ответил Иван Михайлович. - Хорошо ты дал типа, Давид Львович, молодец! И еще важно, что ты убедительно показал невиновность тех людей, которые попадали в его лапы - этого самого Жигалюса. Полезная получилась статья, предупреждающая. Вот так, товарищ Ханин. Теперь насчет недостатков. Я конечно, по литературной части человек малосведущий, но насчет фактов позволь возразить. Мою фамилию упоминать здесь не для чего. Дело целиком бочковское, он его начал, он его и закончил. И Крипичный ему сильно помог. Еще помяни, пожалуйста, одного паренька - это, можно сказать, его первая победа. Толя Грибков, не знаешь такого? А меня убери!

Он опять перелистал рукопись, осторожно и аккуратно вычеркнул свою фамилию и вписал: "Грибков А.".

- Так мы не пишем! - хмуро возразил Ханин. - Это, наверное, в ваших протоколах так пишут - Грибков А....

- Ну, извини, пожалуйста... Еще деталь, - катая граненый карандаш по столу, произнес Лапшин, - и существенная. Если можно, отметь: Грибков обнаружил у Жигалюса список - девять будущих жертв. Девять честных советских людей, которых он собирался опутать. Вот у тебя написано, что он - паук! Правильно и художественно дано. Раскинул свою паутину. А теперь эти девять человек спокойно спят и даже не знают, какой кошмар их ожидал.

- Так и написать - кошмар? - осведомился Ханин.

Иван Михайлович улыбнулся:

- Это, брат, тебе видней. Но только мы здесь так рассуждаем: главное вовремя предотвратить преступление. Конечно, оно не просто. Вот давеча с Андреем Митрохиным крупный разговор у нас состоялся, что-де Жигалюса рано мы взяли и не получили богатое дело. Если бы еще девять погорело молодцов тогда шуму на весь Союз. Вникаешь?

- А Занадворов как на это смотрит? - осведомился Ханин.

Иван Михайлович промолчал. Ему не положено было рассуждать с Ханиным о Занадворове, Занадворов - приезжее начальство, чего тут лясы точить.

- Воздерживаешься? - осведомился Давид Львович. - Я понимаю, служба она служба и есть. Ну а еще какие новости?

- Новости у нас, к сожалению, часто бывают, - ответил Лапшин. - Тебе в каком духе требуются? Острый детективчик или как проморгала школа с родителями? По ком нынче ударишь своей сатирой?

Они всегда немножко подкалывали друг друга. Например, Ханин утверждал, что лучше жить грязно и интересно - так, как живет он, чем чисто и неинтересно - так, как живет Лапшин, на что Иван Михайлович только улыбался и "устраивал страшную месть" Ханину, дождавшись случая, когда тот развивал ему свои планы на будущее.

- Через годок засядешь? - спрашивал он добродушно. - Значит, сорок тебе стукнет?

Ханин кивал:

- Сорок один.

- Интересно: ты только засядешь, а Пушкин уже четыре года как умер.

Ханин не обижался. Он вообще умел не обижаться на Лапшина, хотя тот говорил ему подчас очень горькие вещи.

Так и нынче. Выслушав кое-какие шуточки Ивана Михайловича насчет того, что самый страшный враг Ханина - это слово "пока" ("пока напишу несколько очерков", "пока съезжу, пока подразберусь с материалами, а потом засяду всерьез"), Давид Львович уехал в редакцию, а Лапшин отправился читать лекцию.

После лекции было много вопросов, и так как преподаватель судебной медицины Коровайло-Крылов заболел гриппом и попросил своего старого ученика Лапшина "занять окно", Иван Михайлович после перерыва вернулся опять в аудиторию. Руки у него были в мелу, он чувствовал себя разгоряченным и понимал, что говорил хорошо, что возникший между ним и курсантами контакт не исчез за время перерыва, что курсанты сами про" должали в перерыве его тему, - и с ходу стал продол" жать.

- Вот вам обстоятельства дела, - говорил Лапшин, постукивая мелом по доске и любуясь второй схемой, которая тоже вышла удачной - четкой и твердой. - Понятно, почему именно мы пошли теперь этим путем?

Аудитория одобрительно загудела.