Один год жизни

Подходящее к концу лето в этом году выдалось слишком солнечным и теплым для Британской земли. Однако отныне всякую радость, даже самую незначительную, вроде солнечных валлийских дней, омрачала тень надвигающейся смерти. На фоне увеличивающейся аневризмы, врачи прогнозировали скорое окончание дней жизни Мартина. Они давали лишь один из десяти шансов на то, что мальчик сможет дожить до следующего лета. Мартин всё еще не о чем не догадывался, но всё же он не мог не обращать внимания на учащающиеся головные боли, головокружения и увеличение дозы лекарственных средств, которые я выдавала за обыкновенные витамины. И хотя было очевидно, чем именно всё закончится, мне всё равно не хотелось верить в то, что «это» должно произойти. Я чувствовала себя барахтающейся на поверхности океана отчаяния, который, не смотря на все мои усилия, рано или поздно поглотит меня в бездонную пучину боли. Даже представить сложно, что переживал каждый день Роланд. Он хотел казаться невозмутимым, принявшим жестокую реальность и смирившимся с мыслью о скорой смерти единственного брата, но он всё чаще стал теряться во времени и словно улетать в другое измерение, наблюдая за бегающими по палисаднику братом, при этом обжигая свои губы горячим чаем. Однажды, наблюдая за рисующим Мартином, он уронил ключи от автомобиля в вазу с садовыми цветами и даже не заметил этого.

* * *

Неожиданно наступил сентябрь. Я бы даже не заметила его прихода, если бы радостные племянники не носились по дому в предвкушении своего первого школьного дня и переволновавшаяся на этом фоне мама не старалась бы заставить отца выплюнуть лишний кусок бекона, тщетно напоминая ему об осенней диете, которая на самом деле предполагала не сброс лишних калорий, а экономию в нашей семье дорогих продуктов вроде бекона. В этот и другие дни, в моей семье было как обычно шумно и весело, в то время как в поместье Олдриджа становилось всё мрачнее.

Спустя полчаса после окончания плотного завтрака, я везла Мартина в Национальный неврологический госпиталь, в котором он проходил еженедельный осмотр. В последние дни мальчик сильно притих, стал меньше есть и соглашаться на подвижные игры с Лео, что заставило меня забеспокоиться. С некоторых пор меня кидало в дрожь от малейшего отклонения от нормы в самочувствии Мартина, как, например, икота после длительной прогулки или чих от банального сквозняка. Кажется, только за август я обрела букет нервозности, который прямым путем медленно вел меня к скрытой паранойи.

Когда ведущий Мартина доктор увидел нас за сутки до назначенного приема, он побледнел ровно на два тона, но уже через час оказалось, что Мартин в относительном порядке. С тех пор как мы узнали о смертельном диагнозе Мартина, он всегда был в относительном порядке, что означало следующее — аневризма не увеличилась, но всё равно когда-нибудь лопнет и прикончит её обладателя. Поэтому, когда доктор в очередной раз произнес устоявшееся выражение, я словно очнулась от надежды. Все три месяца лета я хотела услышать что-то обнадеживающее на продолжение детской жизни, но слышала лишь утверждения на смерть. Это как снова и снова пытаться обжаловать смертный приговор, и раз за разом слышать, что тебя всё равно убьют. Больно, жутко, обидно.

В Лондоне, среди бетонных стен и погасшего за тучами солнца, было настолько уныло, что даже Мартин захотел побыстрее вернуться домой, не заглядывая по пути в его любимое кафе-мороженое. Поэтому уже через час мы были в нашем маленьком городке и готовились к обеду. И всё же я не могла не заметить потухшего настроения мальчик, которое преследовало меня уже несколько дней. Как всякий взрослый, всё это время я делала вид, словно всё в порядке, пытаясь развлечь ребенка всевозможными играми, что иногда у меня даже получалось, ни разу даже не попытавшись узнать причину детской меланхолии. Наверное, я боялась услышать от него самое страшное — что он узнал о своей болезни. А ведь он мог подслушать разговор Роланда с Доротеей или узнать это от Лео, который в свою очередь мог случайно подслушать от своей бабушки. От одной только подобной мысли меня бросало в дрожь. Все взрослые, боясь услышать то, чего не хотят слышать, затыкают уши, совершенно не задумываясь о том, что именно в этот момент вертится на языке ребенка. Я — не исключение. Лишь после того, как Мартин отказался от его любимого вишневого крамбла, я реально запаниковала. Только паника способна заставить взрослого засунуть свое раздутое эго глубоко, хотя и ненадолго, пока то снова не раздуется до размеров его внутреннего мира.

— Что-то произошло? — наконец поинтересовалась я, сев на край кровати Мартина, валяющегося на ней навзничь.