Один из лучших дней

Они обе начали говорить очень быстро, наперебой, что сперва нужно было сделать наметку, потом примерить и что нехорошо зеленое строчить черным, что Аня, в принципе, могла бы поискать зеленые нитки дома… Как будто ничего между ними никогда не случалось. Раскручивалась пружинка, отпуская внутреннее напряжение, тележка простого разговора катилась все легче, легче…

Они все же стали делать наметку, примерять эти штаны, снимать-надевать. Нинка сверкала ляжками, и где-то Аню точила зависть насчет этих ляжек, произраставших из ярко-голубых трикотажных трусов. Такие трусы носили все советские школьницы, белье не особо изящное, но все же лучше панталон предыдущего поколения. Белье во многом определяет сознание, хотя оно от чужих глаз сокрыто – как и то, что у человека в душе. Аня думала, что белье и не должно быть особо изящным – это такая штука, которую не каждому можно доверить, как нельзя абы кому раскрыть душу. Голубые трусы способен понять человек близкий. А вот кружевное белье, которое Аня несколько раз наблюдала в кино, соприкасалось как-то со словом «разврат», с выражениями «легкое поведение» и «красивая жизнь».

Штучки из «красивой» иногда залетали в жизнь советскую: кроссовки, гаванские сигары, полосатые флаги на заднем кармане и пр. Советская жизнь на этом фоне получалась действительно некрасивой, однако на пути к «красивой» все же стоял внутренний барьер. Что-то такое мешало. Совесть? Потому что кто-то рядом вкалывал день и ночь, а подобных штучек и во сне не видел?

– А я уши проколола. – Нинка оттянула мочку, демонстрируя золотой шарик. – Протерла водкой. Потом прокалила иголку… А хочешь, тебе проколем прямо сейчас?

Это означало, что Нинка окончательно ее простила. Однако Аню передернуло. Экзекуция откладывалась ею, в принципе, на «когда-нибудь». Нинка тут же сказала вскользь, что ей перестал звонить Евдокимов. Раньше он звонил по три раза в день – теперь он либо отчаялся, либо ему не нравится, что она растолстела. Хотя последнее вряд ли: он же сам говорил, что любит целовать в грудь. Аня подумала, что же в этом хорошего может быть. За этим – запретным – явно рисовался Вулич, его прошлый звонок и мокрый поцелуй рот-в-нос. Аня все-таки рассказала про их (его!) объяснение, умолчав только про эту свою щекотку, которая током пробегала до самых пяток.

Нинка в голубых трусах присела, плотно сжав коленки. Вельветовые штаны легли у ног раскроенной оболочкой плоти.

– А ты разве ничего не знала?

– Чего я не знала?

– Ничего-ничего совсем не знала?

– А что я такого должна была знать?

– Да про Редькину! – Нинка почти выкрикнула.

– А что про Редькину? Редькина тоже меня ненавидит.

– Ага, правильно. Редькина тебя ненавидит.

– Так, а за что Редькина тебя ненавидит?

– А за то, что у них с Вуличем было.

– Что было?

– Ну как что? Все было.

– Что значит все?

Особого названия для «этого» действительно не употреблялось. «Секс», «интим» были словечки книжные. Вообще «это» казалось Ане таким же постыдным, как нижнее белье или даже голое тело. А что, голое тело может быть красивым? – Так ведь его же принято стесняться.

– Что все? – переспросила Аня.

Ну все. Все это, это самое. Еще зимой, до Нового года.

Аня ощутила себя пришпиленной к месту, как если бы узнала, что Вулич убил человека. Придушил, зарезал, расчленил в темном подъезде, может быть, даже съел и продолжал спокойно жить дальше. Она тут же вспомнила именно темный подъезд и девчонку в слезах, которая на нее наскочила.

– А как же теперь? – Аня едва находила слова. – У них могут быть дети?

– Уже давно бы стало известно.

– Как она теперь может жить?

– Да брось ты. – Нинка хмыкнула. – Убудет ее, что ли?

– То есть как это не убудет?

Получалось, Вулич не ей одной объяснялся? А она-то, дура, поверила! Аня поднялась, скомкав остатки разговора, думая только о том, насколько она, оказывается, умеет ненавидеть человека. Одновременно она где-то ненавидела и себя – за ту самую щекотку, за то, что почти купилась на музыку и полосатый флаг. Хотя нет, это Редькина купилась. Она же проявила стойкость… да, бдительность… и как там еще в таких случаях говорят…

Только в прихожей Аня вспомнила, зачем еще приходила.

– Ты почитай… тут… – Она достала из сумки свой дневник, однако передумала. – Нет, давай лучше я сама почитаю.

Она вернулась в комнату и, чуть полистав испещренные-перечеркнутые страницы, нашла. По ее мнению, лучшее:

За все меня прости, любимый мой,
За то, что так грустна бываю я порой,
За то, что нашу первую весну,
Боюсь, я разолью, не донесу…

Просить прощения ни за что казалось очень просто, а вот за дело действительно не поворачивался язык. Она читала еще. Нинкины кофейные глаза будто просветлели, пустили в себя, внутрь. Нинка только сказала:

– Ну, ты, блин, даешь!

Потом они плакали вместе.