Один из лучших дней

На кухонном столе лежал ее раскрытый дневник: «Сегодня одно событие перевернуло всю мою жизнь…» Аня застыла от стыда и ужаса, как если бы ей пришлось раздеться прилюдно. Она хотела сперва уйти из дома, но к вечеру все равно бы пришлось вернуться обратно. Потом то же самое только что сделала ее мама.

Мама стояла в очереди. Так устроен был мир, что за молоком нужно было стоять дважды: сперва очередь в кассу, потом в отдел. Молоко означало овсяную и манную каши, блины… да просто молоко, еду, чтобы как-то жить дальше. Дальше жить маме теперь не хотелось, или же она просто не знала, как можно жить дальше, если цель и смысл (серенький, неинтересный) ускользали на глазах сквозь пальцы. Аня вела отдельную от нее жизнь, причем какое-то неизвестное событие только что ее перевернуло. Разве имела право эта девчонка – ее плоть и кровь – на что-то личное? Девчонку терзала невысказанная любовь к человеку далекому, чужому, который ничего особенного не сделал, однако был, очевидно, ей неизмеримо дорог. Мама же только работала-одевала-кормила… чтобы дочь в результате понравилась этому чужому? Когда-нибудь так и должно было случиться, но не сейчас еще! Рано! Что может случиться с невинной девочкой? (В мамины рассуждения тоже закралось слово «вина».) Ах, она, оказывается, уже целовалась! С кем? Кто этот подонок, нахал?

Мама купила две бутылки молока, сметану, килограмм творога. Она пошла домой, звякая бутылками в сумке. Аня сидела, запершись в комнате, и не отвечала. Однако она там все-таки шевелилась, не наглоталась таблеток, по крайней мере.

Мама сказала в дверь, что от такой любви случаются дети. Аня за дверью хмыкнула: вот же она не знала! Ну а что, если начнется война с Китаем, тогда уже не только детей, но и никакой любви для нее точно не сможет случиться. Она грызла ручку, пытаясь подыскать слова своему нетерпению жить. Отчего же ей теперь мучительно стыдно было не за что иное, как за неотправленные письма своей любви? Главное – ничего так и не состоялось, хотя… на самом-то деле ее первая любовь все равно состоялась. Безответная, но это была любовь, и теперь уже ничего-ничего переиграть нельзя, ведь нельзя впервые влюбиться дважды.

Где-то далеко в небесах грянуло. Только очень далеко – как будто дали залп с советско-китайской границы.

Гроза обозначила первую вспышку лета. Уроки последнего месяца учебы кончались, казалось, удивительно быстро. Потом не нужно было возиться в гардеробе, снимая-надевая обувку. Просто накинув плащи, все разбегались по домам – веселые оттого, что яркий день и вечер еще впереди, и даже учителя вроде добрели в предощущении разлуки на целое лето.

В гардеробе Нинка пудрила у зеркала прыщик на подбородке:

– Мне бы такую курточку, как у Ромашкиной, за мной бы парни валили, знаешь!

Ей недавно снова стал звонить Евдокимов, который, кстати, учился с Порошиным в одном классе.

Вероника долго копалась в учительской раздевалке. Выглядывала-ныряла обратно. Учительская раздевалка была, по сути, загашником внутри общешкольного гардероба.

Посмотрев издали на запудренный прыщик, Нинка сказала:

– Мне до красивой осталось чуть-чуть, с полпальца. А хорошо быть красивой!

Красивой быть, наверное, было неплохо, только Ане до этой красивой не хватало не то что пальцев – обеих рук. Зато мама купила ей новые туфли. Каблуки целых семь сантиметров! Такие туфли на широком устойчивом каблуке носили почти все училки. После звонка в гулком пустом коридоре учительские каблуки отбивали: «Рупь-пять, рупь-пять»… Теперь в паузе было слышно, как Вероника ходит туда-сюда в раздевалке за дверью, печатая каблуками по кафельным плиткам. Аня успела подумать с оттенком жалости, что для Вероники любовь, очевидно, уже позади. Вообще, наверное, в нее достаточно сложно влюбиться. Вряд ли она была красавицей в юности. Однако же вышла замуж. Или в самом деле важней духовная красота?

– Пойдем? – Аня заторопила Нинку, как будто бы Вероника могла услышать ее внутренний монолог.

– Подожди. – Нинка придержала Аню за рукав. – Я кое-что хотела тебе сказать…

Аня насторожилась: наверняка очередной секрет. А Вероника за дверью.

– Пойдем, пойдем, – каблуки ее застучали по кафельным плиткам. Отчего-то сделалось душно. Скорей бы выйти на крыльцо, на воздух.

– Ты расстроишься. – Светло-кофейные Нинкины глаза смотрели сочувственно.

– Ну!

– Мне Евдокимов сказал. Только ты расстроишься.

– Да говори уж!

– Порошин… в общем, он из школы уходит в техникум. Это точно.

– Точно? – растерянно повторила Аня.

– Да. В классе все знают.

– В ка-кой техникум?

– Кажется, в автотра… Да какая разница!

Яркий день потемнел. Потому что Саша уходил не просто из школы – он уходил навсегда из ее жизни. Катастрофа одного года разницы в возрасте сразу делала его взрослым, оставляя Аню девчонкой. Никогда-никогда он больше не скажет: «Попала в точку», хотя Аня не понимала до сих пор, куда же она попала. Никогда им не пройтись по улице, переплетя пальцы. И никогда уже точно не будет… никогда ничего точно не будет. Ни даже надежды. Но может быть, объясниться? Отправить ему письмо?