Один на один с металлом

Гена, несмотря на былую силу, упражнения и отжимания выполнял уже с трудом. Лагерные полицаи из уголовников били его обрезком шланга и деревянной палкой, но ноги вчерашнего спортсмена, становившиеся худыми, словно палки, сами уже держали его с трудом. Более или менее кормили тех счастливчиков, кто попадал в рабочую команду. Тех водили в город на какие-то работы. Были еще разные мастерские на территории самого лагеря. Повезло Ренату – он сумел попасть в шорную мастерскую. Его отец работал в колхозе с кожами, и сын на каникулах всегда помогал отцу. Так что к окончанию десятилетки Ренат умел изготавливать конскую упряжь – хомуты, уздечки, мог и сапоги стачать. На таких умельцев всегда спрос есть и кормежка, опять же, не в пример лагерной, и печка в мастерской у них есть…

А Гена, отучившийся десять лет в школе и девять месяцев в военном училище, оказывается, ничего не умел делать своими руками. Потихоньку он начал завидовать Ренату и клясть свою судьбу-злодейку. Это она дернула его в самоволку за неделю до экзаменов. Эх, получи он лейтенантские кубари и стань авиационным штурманом, не оказался бы он на той проклятой пыльной степной дороге под бомбами, падающими с «мессеров».

«Но я не хочу, не хочу умирать! Почему я, чем я хуже Рената или других счастливчиков?» – то ли бормотал, то ли бредил он в забытье после отбоя, лежа на ледяном бетонном полу барака. Он, Гена Батенко, вдруг понял, что ему не пережить эту зиму. Да и куда там пережить, доживи еще до нее. А немцы говорят, что Сталинград взяли и уже продвигаются к Куйбышеву [76].

Он не любил вспоминать то, что произошло тем поздним ноябрьским утром сорок второго года.

Перед застывшими шеренгами доходяг в засаленных ватниках и оборванных шинелях рядом с надзирателями из их блока стояли два незнакомых немецких офицера. Обер-лейтенант и гауптман [77]. У гауптмана было длинное хищное лицо, чем-то напоминающее щучье рыло. Взгляд у этого офицера был пронизывающим. Офицеры молча смотрели на пленных, смотрели оценивающе, так смотрят селяне на торгу, когда покупают в хозяйство тягловый скот.

Заговорил блоковый надзиратель, бывший сержант РККА, родом из-под Житомира:

– Если среди вас есть настоящие украинцы, те, кто хочет защищать нашу неньку Украину от жидов, комиссаров и москалей вместе с великой Германией, выйти из строя на три шага!

Строй угрюмо молчал, потом, через несколько минут слева от Гены вперед вышел коренастый парень в длинной кавалеристской шинели и натянутой на уши пилотке. Гауптман что-то быстро спросил у него по-украински. Кавалерист ответил на этом же языке. Офицер удовлетворенно кивнул, и обер-лейтенант жестом приказал ему встать справа от них. «Ему ведь дадут вдоволь хлеба! Да и другой жратвы тоже, может быть, прямо сейчас», – вдруг пронзила Гену завистливая мысль. «А я? Я не хочу подыхать!» – чуть не закричал он, но сумел сдержаться. Он вышел из строя и, глядя прямо в лицо гауптмана, отчеканил по-немецки:

– Их бин гегенвартиг украинер.

Благо что в школе ему легко давался немецкий язык.

– Тю, кацап, – замахнулся на него блоковый. Но гауптман тогда остановил его ледяным взглядом и по-русски подозвал Гену.

– Откуда родом? – отрывисто спросил он по-русски.

– Из Чкаловской области, но у меня отец и дед переселенцы из-под Полтавы… Я настоящий украинец, – с надеждой добавил он, преданно глядя в лицо гауптмана.

– Ладно, проверим, – так же по-русски неопределенно произнес офицер и что-то быстро сказал на галицийском диалекте стоящему рядом старшему надзирателю.

Гену крепко ухватили за рукав и куда-то повели мимо бараков, пока не довели до барака, где жили лагерные полицейские. Перед бараком стояло так называемое «корыто» – колода, к которой веревками привязывали провинившегося пленного и били обрезками резиновых шлангов и палками. Били тех, кого подозревали, что они командиры, выдававшие себя за рядовых. Били тех, кого подозревали, что они затаившиеся евреи. Не ври, что ты армянин, жидовская морда… И то, что ты необрезанный, ничего не значит. Тебя тут насквозь видят.

Живым с «корыта» еще никто не уходил.

Но сейчас рядом с «корытом», на котором лежало безжизненное тело в окровавленной изорванной на спине гимнастерке… стояла виселица, под которой с наброшенной на шею петлей, на табуретке, с завязанными за спиной руками стоял Ренат. Он был сильно избит, лицо распухло от кровоподтеков, и из уголка рта стекала тоненькая струйка крови.

– Суки, выродки коммунячьи! Подкоп они решили сделать, – хрипло пояснил стоящий рядом полицейский. – Кормили их еще, берегли… А они лаз уже, как кроты, почти вырыли…

– Заткнись, – резко скомандовал ему гауптман. Он тоже уже оказался здесь. – Ну, покажи, готов ли ты к борьбе с большевизмом, – чеканя каждое слово, произнес, обращаясь к Гене, офицер и указал на Рената. – Он все равно не жилец. Так оборви его мучения.

И бывший сержант Красной армии шагнул вперед, а потом, зажмурившись, чтобы не видеть глаза казнимого, толкнул что-то правой ногой.

Потом его действительно накормили, но много не дали.