Один на один с металлом

– Сдохнешь сразу, с голодухи, – пояснил полицейский, давая ему миску мясного горячего бульона и кусок белого хлеба.

А через пять дней он и еще человек тридцать новобранцев выехали из Львова в Белоруссию. Там нес службу украинский 201-шуцманшафт батальон, недавно понесший большие потери в боях с партизанами. Отбирать самых достойных «свидомых» бойцов и ездил на родную Галичину гауптман Роман Шухевич. А служба была уже далеко не мед, не то что в сорок первом. Сейчас почти каждую ночь в районе между Могилевом, Витебском и Лепелем, где батальон нес охрану дорог, взрывались поезда с техникой и боеприпасами, идущие к фронту, на шоссе пылали бензовозы, а брошенные на проческу хлопцы нарывались на противопехотные мины или получали пулю от невидимого снайпера, след которого в лесу не могли взять даже натасканные немецкие овчарки.

– То НКВД, с Москвы засланные, – авторитетно пояснял командир их отделения морщинистый Павло Бобель, носивший унтер-офицерские нашивки. – Нас тоже немцы до войны диверсиям учили, я в этом деле добре понимаю.

Потом, снисходительно глядя, рассказывал, где и как готовились они освобождать Украину от жидов и москалей, как летом прошлого года чистили от этой скверны родной Львов. А Гена тогда только поддакивал, глядя, что называется, унтер-офицеру в рот. Вообще их, бывших красноармейцев, выходцев из Восточной Украины или тех, кто называл себя украинцами, чтобы вырваться из лагерного ада, рогули не любили. Вся работа в расположении доставалась им, да и в наряды и караулы их назначали куда чаще «свидомых украинцев» из Галичины. В душе тогда поселился постоянный страх – не отправили бы снова в лагерь…

Генри не вовремя вспомнилась осень сорок второго года в Белоруссии. Их двести первый украинский шуцманшафт батальон на машинах выезжал на «акцию», его первую «акцию».

Такие вот акции устрашения и были тогда их основной, если так можно выразиться, боевой задачей. Да и расквартированного в соседнем райцентре такого же литовского батальона. И в этом был смысл – партизаны, оставшись без продовольствия, уходили из обезлюдевших районов.

При постановке задачи им сказали, что жители этой деревни помогают лесным бандитам продуктами и поэтому, по суровым, но справедливым законам великой Германии, подлежат обязательному наказанию.

– Всех кацапов и жидов все равно, как победим, кончать будем, – негромко сказал унтер-офицер Бобель. – А виноваты они или нет, нам это без разницы…

Машины тогда с ходу ворвались в деревню, а их взвод, разбив по нескольку человек, выставили в оцепление где-то в километре от крайних хат, крытых соломой. Они втроем расположились под ольхой почти на опушке. Он вместе с галичанином из их отделения был под командой унтера. Когда в деревне послышались крики, надрывный женский плач, заглушаемый одиночными выстрелами и автоматными очередями, в их сторону от околицы понеслись три фигурки. Молодая женщина и двое детей, мальчик с девочкой лет десяти-двенадцати. Половину пути беглецы одолели по небольшому оврагу и внезапно выскочили справа от них, почти у самого леса.

– Ну, шо, бачишь? – сказал и требовательно посмотрел на Гену унтер.

И он сразу все понял. Понял, что от него требуют, как тогда в лагере… И глаза Рената уже не снились по ночам. Как и не было уже комка в горле.

Геннадий сорвал с плеча карабин и передернул затвор. Опустился на одно колено и привычно взял упреждение на движущуюся цель. Везде, где ему доводилось служить, он по праву считался одним из лучших стрелков. Прогремел выстрел, и самая дальняя фигурка девочки, почти добежавшей до подлеска, опрокинулась на землю. Следующий патрон уже загнан в патронник «маузера», и через мгновение в прицел видно, как валится фигурка мальчика. После третьего выстрела переломилась пополам и третья движущаяся цель – женщина.

– Добре, – коротко бросил ему тогда Бобель, посмотрев равнодушным, ничего не выражающим взглядом.

А на следующий день после возвращения в казармы его отпустили в увольнение, и он впервые в жизни сильно напился. В этой забегаловке, по-немецки громко именуемой «гаштет», ему подали бутылку самогона, отдававшего сивухой, а на закуску малосольные огурцы с картошкой. Кажется, тогда он первый раз начал разговаривать сам с собой…

– Этим троим все равно бы конец пришел, да и Ренату тоже. Не я, так тот рогуля исполнил бы приказ унтера… А мне жить, жить надо…

А через три дна, когда их батальон под утро подняли по тревоге, его жизнь по-настоящему повисла на очень тонком волоске. Тем ранним октябрьским утром перед их батальоном, построенным на импровизированном плацу, прохаживались два офицера СС. Один постарше, одетый в кожаный плащ с погонами штурмбаннфюрера и фуражку с черепом и костями, эсэсовской эмблемой. Второй, светловолосый парень, был одет в двусторонний егерский утепленный костюм, камуфлированной стороной наружу. Воротник пятнистой куртки был распахнут, и под ней на черных петлицах кителя виднелись знаки различия унтерштурмфюрера. На голове офицера было егерское кепи с надетым поверх него камуфляжным чехлом.