Один. Сто ночей с читателем

И у Платонова высказана страшная мысль, что какой-то косный слой русской жизни («косные земли») революция пробила и что-то безвозвратно ушло – так же, как вода ушла, и теперь мореходства в этих краях быть не может.

Что касается «Чевенгура», то это такой сложный синтез разных текстов, разных жанров… Тут и «История одного города», и «Кому на Руси жить хорошо», и вообще все странствия Серебряного века, начиная с «Серебряного голубя» и кончая скалдинским или чаяновским путешествиями. Помните, у Чаянова было «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»? Это тоже такое предвестие «Чевенгура». Все герои этих текстов стремятся выйти из своего Я, смешаться с толпой, превратиться в часть коллективного государства.

Но Чевенгур – это общность совершенно нового порядка. Здесь человек преображается физически, он становится иным, и ему нужен другой мир с другими физическими законами. Это страна блаженных в таком классическом смысле, страна юродивых, идиотов. С точки зрения здравого смысла (вот как Сталин пытался читать Платонова), «Чевенгур» читать вообще нельзя: это гротеск, абсурд, насмешка. Сталин и Горький видели издевательства там, где была апология. Им казалось, что Платонов глумится, а он это возвеличивает, он этим упивается – даже в «Котловане». Ведь «Котлован» – это антиутопия только потому, что там изображена русская жизнь, из которой ушёл её плодоносный, водоносный слой. Там всё насильственно, всё поперёк.

А Чевенгур – это же добровольная, прекрасная утопия, это такой позитив. Это русская концепция счастья. Во-первых, в Чевенгуре не надо работать: труд ненавистен самой человеческой природе. Вот Дванов пытается сделать машину, которая будет работать за всех (а Дванов – как раз самый позитивный герой). Машина не работает, но она в идеале у Платонова должна быть. Во-вторых, нет традиционной семьи – все со всеми. И в-третьих, периодически надо кого-то убивать, потому что без этого нет настоящего счастья: коммунизм без горя не бывает, без крови ничего не делается. «Теперь жди любого блага, – объяснял всем Чепурный. – Тут тебе и звёзды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как оживевшие дети, – коммунизм дело нешуточное, он же светопреставление».

Вот тут возникает вопрос: а кто те таинственные казаки, которые в конце концов захватили Чевенгур и убили Копёнкина? Просто русская утопия всегда заканчивается тем, что прибегают какие-то таинственные всадники и уничтожают всех. Я подозреваю, что это предугадан так называемый русский реванш – реванш националистических, косных и зверских сил в тридцатые годы. А Чевенгур сам по себе – это двадцатые. Чевенгур – это «Ладомир» Хлебникова («Я вижу конские свободы и равноправие коров»), где можно будет и вправду построить новый мир – мир, в котором всё управляется словом.

Время в «Чевенгуре» не движется, сюжет стоит. И вообще возникает такое чувство, что ты попал в тифозный бред русского мастерового. Даже есть такая версия, что Дванову это всё привиделось. Но если какая-то проза и способна отразить русскую мечту, то – вот:

«Кирей знал, что ему доверено хранить Чевенгур и весь коммунизм в нём – целыми; для этого он немедленно установил пулемёт, чтобы держать в городе пролетарскую власть, а сам лёг возле и стал приглядываться вокруг. Полежав сколько мог, Кирей захотел съесть курицу, однако бросить пулемёт без призора недопустимо – это всё равно что передать в руки противника, – и Кирей полежал ещё некоторое время, чтобы выдумать такую охрану Чевенгура, при которой можно уйти за курицей».

Это и есть утопия. Понимаете, при всей её наивности призыв её силён, потому что мы всё время жаждем слиться в коллективное тело, ощущая свою человеческую недостаточность. Платонов – поэт этого слияния. И пока жива эта мечта, жива и эта утопия.

[25.03.16]

Что нас сегодня ждёт? Я очень долго думал над выбором темы лекции. Но было одно пожелание… Знаете, как «Вот эта книжка небольшая // Томов премногих тяжелей», так для меня одно пожелание иногда перевешивает сотни других. Позвонил мне Евгений Марголит, мой учитель в кинематографе (ну, в кинокритике, во всяком случае). И он спросил меня, что я думаю о творчестве Ивана Катаева, которого, оказывается, – узнал я об этом с ужасом! – в постсоветское время вообще не переиздавали.

Мы говорили о Платонове. И вот Марголит сказал поразившую меня вещь, что в некотором смысле Иван Катаев – это альтернатива Платонову, хотя тоже честный писатель. И я поговорю сегодня о нём, потому что хочется привлечь внимание к этому грандиозному и страшно недооценённому писателю, к этому совершенно забытому имени, затенённому однофамильцем… Хотя они даже не родственники. Иван Катаев был двоюродным братом академика Колмогорова, математика.

Я вообще редко завидую другим авторам, но когда я по совету Марголита перечёл «Ленинградское шоссе», то каждая строчка вызывала у меня просто лютые комплексы! Может быть, это полезное для писателя состояние.

Я начинаю отвечать на вопросы.