Один. Сто ночей с читателем

Помните, Порфирий говорит: «Есть у меня против вас махочка чёрточка». Я очень люблю детей спрашивать, а что это за «махочка чёрточка». Большинство детей сразу утверждает, что Порфирий блефует. Но это не так. Порфирий Петрович не из тех людей, которые блефуют. Не случайно это явный протагонист: сорока пяти лет, с жёлтым лицом, с постоянными пахитосками, с жидким, текучим блеском карих глаз. Это чистый Достоевский, его описание.

Порфирий не блефует. Порфирий знает, что соседом Сони был Свидригайлов, и Свидригайлов мог слышать разговоры Раскольникова с Соней, мог слышать признание Раскольникова. Это и есть «махочка чёрточка». Проблема только в том, что в следующей главе «махочка чёрточка» стреляется. Вот это наглое издевательство над всеми законами детектива!

К тому моменту, когда заканчивается «Преступление и наказание», у Порфирия Петровича нет ничего на Раскольникова. У него есть готовый подозреваемый, признавший себя виноватым, Николка, который хотел пострадать. Настоящий анализ доказательств ещё не изобретён, поэтому ни замытая кровь, ни кровь на панталонах Раскольникова, ни всякие против него говорящие факты ничего не могут сделать. А попытка подослать мещанина… Помните, когда подходит к Раскольникову мещанин и говорит: «Убивец!» – а потом низко кланяется ему? И тем не менее ничего доказательного вышибить из Раскольникова не удалось. Он признаётся на чистой совести, только на давлении, на фокусе Порфирия, проклятого психолога («проклятым психологом», если вы помните, называет Ставрогин отца Тихона). Но именно в этом и заключается фокус детектива: герой абсолютно чист.

Парадокс романа в ином. Вот в чём, кстати говоря, главная трудность при анализе «Преступления и наказания» – вопрос поставлен в одной плоскости, а разрешён в другой. Вот в этом гениальность Достоевского. Вопрос поставлен в плоскости теоретической. Почему нельзя убивать старуху? По логике вещей выходит, что старуху убить: а) можно; б) хочется; в) приятно. Ну, сам по себе факт убийства, конечно, неприятен. И «скользкий снурок», кровь, густо смазанные маслом волосёнки процентщицы, да ещё тут же пришлось убить и кроткую Лизавету, и Лизавета была ещё к тому же беременна… Ничего хорошего в убийстве нет. Но с теоретической точки зрения нет и ни одного аргумента, по которому убивать старуху не следовало. Старуха очень противная. Старуха держит в долговом рабстве весь район, весь околоток. Старуха заедает жизнь Лизаветы, и вообще эта Алёна Ивановна очень неприятная женщина. Поэтому на теоретическом уровне нельзя обосновать милосердие.

А вот на физиологическом ответ даётся: убийство раздавило убийцу. Раскольников раздавлен даже не морально, он раздавлен физиологически. Достоевский догадался о глубокой тайне человеческой природы – о том, что убийство неприемлемо физиологически. Теоретически можно оправдать всё что угодно, физиологически – нет.

Это, кстати, вызывало особую ярость у Набокова, потому что Набоков, нападая на роман (который он называл «Кровь и слюни», а не «Преступление и наказание»), имел в виду, что никогда идейные убийства, теоретические убийства не совершаются. Но Достоевский, как всегда, исходил из криминальной хроники, которую внимательно читал. Так что доверимся Фёдору Михайловичу: Раскольников убил по идейным соображениям.

А вот во что мы обречены верить – так это в то, что убийство глубоко несовместимо с человеческой природой, что расплата за него происходит на уровне просто физической болезни. Как там говорит Раскольникову его квартирная хозяйка: «А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печёнками запекаться начнет, тут и начнёт мерещиться…» Действительно, он живёт в полубреду. Почти всё, что происходит в романе, происходит в такой зыбкой и больной реальности. И не случайно Соня говорит: «Что же ты над собой сделал?» Потому что убийство – это всегда акт суицидный, самоубийственный. Раскольников не может жить после этого. И признаёт: «Ах, я думал, я – Наполеон, я перешагну. А я оказался слаб». Так вот, Достоевский доказывает, что все слабы, что в природе человека заложен сильнейший физиологический тормоз против убийства.

Что касается самой атмосферы романа и того, как он написан. Конечно, Достоевский брал всё, что плохо лежало. Он же заимствует очень широко, и не только у Диккенса. Первый сон Раскольникова про лошадку – это, конечно, только что перед этим прочитанная некрасовская поэма «О погоде»:

Под жестокой рукой человека
Чуть жива, безобразно тоща,
Надрывается лошадь-калека,
Непосильную ношу влача.

Только лошадь у Некрасова пошла «нервически скоро», а у Достоевского её забили. Точно так же, кстати говоря, ситуация тургеневской собаки исхищена для использования в романе «Идиот» (сон Ипполита).