Один. Сто ночей с читателем

– Ну, почему так? Анненский – вообще поэт довольно мрачный. Вспомните «То было на Валлен-Коски» или «Старых эстонок». Он утешения не предлагает. Как сам он это называл, это «песни бессонной совести», страдания, это его «Трилистники» знаменитые. Но «Петербург» – не такое уж и мрачное произведение.

Жёлтый пар петербургской зимы,
Жёлтый снег, облипающий плиты…
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.

Кто эти «вы» и «мы»? Это ощущение исторической преемственности. Это же обращено к людям XIX века. Да, конечно, русская государственность – это прежде всего «пустыни немых площадей, где казнили людей до рассвета». Но есть в этом и другое – упоение стройностью, державностью, пушкинской гармонией Петербурга. Анненский только одно очень точно предсказал. Он предсказал главное:

Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.

Что имеется в виду? Как мне кажется, главное искушение, которое касается уже не русской государственности (с ним как раз Пётр борется), главное искушение России – это самоненависть, взаимная ненависть. И эта ненависть, символизируемая змеёй, и стала нашим главным соблазном, нашим идолом. Пётр, повернув Россию к Западу, европеизировав её, всё-таки не сумел этой змеи раздавить, этого русского ада он не победил. Вот Брюсову казалось, что Пётр победил:

Сменяясь шумели вокруг поколенья,
Вставали дома, как посевы твои…
Твой конь попирал с беспощадностью звенья
Бессильно под ним изогнутой змеи.

А Анненскому кажется, что не попрал он эту змею, что эта змея Петру не покорилась. И вся история России – это история нашего нового Георгия, история Петра, который пытается победить змею. И эта змея – не измена, а та изначальная какая-то сущность злобы, предательства, которая живёт просто в морали, которая и делает русскую мораль такой амбивалентной. Если бы Петру удалось эту змею изначальной какой-то злобой, рациональным умом побороть, то, может быть, всё получилось бы. И я, думаю, что Пётр в конце концов окажется прав, а змея доживает всё-таки последний век.

– Салтыков-Щедрин у нас стал чрезвычайно актуальным в очередной раз. Как вы считаете, можно ли надеяться, что в обозримом будущем настанет момент, что мы будем ценить этого автора исключительно за литературные достоинства его прозы, без этой печальной злободневности? И думается, Михаил Евграфович не обрадовался бы сегодняшней популярности.

– Как вам сказать? Он вообще-то обрадовался бы, что его помнят. Он-то себе не отводил места в первом ряду русской литературы. Хотя это безусловно гений, безусловно писатель первого ряда. Я много писал о том, как Маркес воспользовался опытом «Истории одного города», чтобы написать «Сто лет одиночества». Там даже пожары текстуально совпадают. И похож приём сам по себе: через город, как через кольцо пропускают платок, пропустить всю историю страны. «История одного города» – метафорическое произведение. Надо быть Писаревым, чтобы ничего в нём не понять и съязвить: «Цветы невинного юмора».

Если говорить откровенно, то мы и сейчас уже в Салтыкове-Щедрине гораздо больше актуальности ценим психологизм и, конечно, силу слова. Знаете, когда я в десятом классе читал «Торжествующую свинью, или Разговор свиньи с правдою», то там не просто хохот, там стон стоял в классе! Помните:

«С в и н ь я (кобенится). Правда ли, сказывают, что на небе-де солнышко светит?

П р а в д а. Правда, свинья.

С в и н ь я. Так ли, полно? Никаких я солнцев, живучи в хлеву, словно не видывала?

П р а в д а. Это оттого, свинья, что когда природа создавала тебя, то, создаваючи, приговаривала: не видать тебе, свинья, солнца красного! <…>

С в и н ь я. <…> Теперь сказывай: где корень зла?

П р а в д а (растерянно). Корень зла, свинья? корень зла… корень зла… (Решительно и неожиданно для самой себя.) В тебе, свинья!

С в и н ь я. <…> Правда ли, сказывала ты: общечеловеческая-де правда против околоточно-участковой не в пример превосходнее?

П р а в д а (стараясь изловчиться). Хотя при известных условиях жизни, невозможно отвергать…

С в и н ь я. <…> А ну-тко, свинья, погложи-ка правду!