Один. Сто ночей с читателем

В общем, здесь предсказана судьба России в XX веке: сначала она уступает насилию отца (это как бы метафора насилия со стороны власти), потом бежит с любовником (метафора революции), а потом рождает нежизнеспособное общество, рождает мёртвого ребёнка. Ведь побег героини, скажем, с Юрием Живаго, или с Григорием Мелеховым, или с Рощиным в «Хождении по мукам» – это всё метафора давно желанного, давно соблазняющего революционного пути, пути радикального переустройства всей жизни. Но общество, которое появляется, нежизнеспособно. Это история без продолжения.

Конечно, «Лолиту» можно толковать по-разному. И Набоков всегда потешался над этими трактовками. Я думаю, что и моя не окончательная. Просто история «Лолиты» – это история порока, который человек пытается преодолеть, воплотив, завершив гештальт. А оказывается, что это приводит к полному краху. Потому что, если бы Гумберт по-прежнему страдал, можно было бы понять его страдания, его фрустрацию. Если бы он не дал воли своей роковой любви, то очень может быть, что он нашёл бы какое-то утешение. Но, как совершенно замечательно сформулировал Михаил Эдельштейн: «“Лолита” – это роман о том, чтобы вместо того, чтобы растлевать девочку, надо написать роман о девочке». Очень глубокая и славная мысль. В принципе, «Лолита» – наверное, роман ещё и о том, что, чем делать революцию, лучше написать роман о революции. Но как-то не все это могут.

[03.06.16]

Дорогие друзья-полуночники, сразу говорю, что лекция будет об Андрее Тарковском. Я, в принципе, это обещал, и это встретило невероятный энтузиазм. Я даже вам могу объяснить почему. Как сказал однажды Сергей Доренко: «Я резко увеличиваю количество любви в обществе – одни любят меня, а другие любят меня ненавидеть». Точно так же и любой разговор о культовой фигуре тоже резко увеличивает количество любви и энтузиазма в обществе: одни страстно стремятся согласиться, другие – не согласиться. Тарковский – как фигура, безусловно, культовая – принадлежит к числу людей, вызывающих острые споры. И, видимо, как-то излишне дружелюбную атмосферу нашей программы людям хочется освежить таким грозовым разрядом, заведомо неполиткорректным или, по крайней мере, заведомо спорным мнением.

Начинаю отвечать на вопросы.

– Как вы полагаете, на сегодня устоявшийся стереотип о существовании двух разных культурных матриц у Москвы и Питера полностью себя исчерпал или существует некоторая разница?

– Разница огромная. Москва – это, с моей точки зрения, столица азиатской Руси, а Петербург – столица европейской России. И сама циклическая история России повторяет концентрические круги Москвы – в то время как Питер принципиально разомкнут, и это мне в нём очень нравится.

Петербург – это город, значительно более удалённый от власти (власть уехала в Москву ещё в 1918 году). И даже нынешняя ситуация, когда вся российская элита родом из Петербурга, ничего не изменила. Кроме того, Петербург – это город традиционно авангардный. Условно говоря, московская и питерская культуры различаются, как премия «Большая книга» и премия Андрея Белого. Я не большой фанат обеих премий и вообще литературных премий как критерия литературного успеха. Единственным критерием успеха является лонгселлерство – продолжает ли книга читаться, переиздаваться и влиять на умы. Хотя с моей стороны было бы неблагодарно отрицать роль литературных премий в росте популярности текста.

Но мне очень нравится премиальная стратегия Питера, который старается поощрять авангард. Именно в Питере возможен был неожиданным образом возникший (хотя, конечно, и с поощрения ЦК ВЛКСМ) рок-клуб. И сколько бы ни говорили о том, что он действовал под приглядом комсомольцев, он в какой-то момент вышел из-под их контроля. И, как часто бывает с партийными инициативами, он перерос эту инициативу, он оказался настолько в жилу городу, что сделался его символом. Кафе «Сайгон», где собирался весь андеграунд, – это сугубо питерское явление. И хиппи – это питерское явление в значительной степени.

И вообще Питер – это город сквотов, город коммуналок, город неформальной странной жизни, которая в восьмидесятые – начале девяностых дала здесь замечательные всходы, настоящие протуберанцы, вспышки такие. Недавно, когда хоронили Дмитрия Целикина, царствие ему небесное, все вспоминали, что он был одной из звёзд этой субкультуры. Замечательную статью, по-моему, Дмитрий Губин написал о том, что тогда над Питером действительно пролилась какая-то божественная благодать. Многим это не нравилось. И мне многое в том Питере не нравилось. Потому что правильно сказал Валерий Попов: «Это всё-таки реанимация, а не ренессанс». Но, знаете ли, реанимация – это лучше, чем добивание ногами. Поэтому Питер для меня до сих пор остаётся столицей альтернативной культуры.