Один. Сто ночей с читателем

Десять лет я держала звено копирайтера в пищевой
                                                                   цепочке,
А ему, наверное, пришлось сидеть на единственном
                                             свободном стуле поэтки.
Я не знаю этого несчастного, но посвящаю ему каждую
                                                                     строчку
Той чуши, что понаписала за бабки, и той, что
                                         не понаписала из-за детки,

Или страха перед теми, кто хвалит, и теми, кто ждёт

                                                                     чего-то,
Из-за тех, кто говорил: «Надо заниматься тем,
                                    что действительно получается»,
Из-за родственников, которым практически невозможно
                                                       объяснить, кто ты,
Из-за ужаса, который включается всегда, когда экстаз
                                                             выключается.

Я решилась признать вину четвёртого сентября —

                                                       это памятная дата.
Не спрашивайте, что случилось в этот день, – ничего
                                                       хорошего, уверяю.
В этот день судьба мне будто бы сказала: «Не хочешь
                                        по-хорошему – на тогда!» —
И я, харкая кровью, всё равно: «“Траст” – агентство,
                                                     которому доверяю!»

А она: «Ну ты дура! Вот не зря все мужики говорят тебе

                                                                    “дура”, —
Надевает перчатки, раскладывает издевательства
                              (а могла ведь просто испытания). —
Тебя ждали всего лишь бедность, зависимость от
                             обстоятельств, современная русская
                                                                    культура!»
И я, уже просто чтобы сохранить лицо: «“Нестле” —
                                         это эталон детского питания».

Конечно, она победила, она могла бы просто стереть меня

                                                                     в порошок,
И плевать бы на это! Тело человека – последнее, что мне
                                                                в жизни надо.
Но под мышкой сопит такой ласковый и такой
                                                 беспомощный малышок,
Вдруг он тоже перепутает шкафчики, если не проводить
                                                             его до детсада?

Почему я люблю эти стихи? Конечно, тут есть нечто эгоистическое, потому что немножко похоже на моё старое стихотворение «Жил не свою, а теперь кукую». Но это сходство не формальное, это сходство вопросов, которые человек себе задаёт: вот он живёт не свою жизнь, а кто живёт его жизнь? И меня здесь подкупает прелестная интонация. И, кроме того, это сделано в таком огден-нэшевском духе[36] – знаете, с этой длинной прозаической строкой, которая взрывается рифмой под конец. Мне кажется, это ещё не разработанная традиция в русской поэзии.

Вот хороший вопрос:

– Вероятно, что проблематика фильмов Тарковского устарела или воспринимается таковой нынешней аудиторией. Круг проблем, затрагиваемых им, действительно ограничен наивным – по вашему выражению – богоискательством советского интеллигента. Однако всё это не сказывается на кино, а оно, что ни говори, незабываемое. Может быть, кино, как и поэзия, тоже должно быть глуповатым? Возможен ли в наше время подлинный поэтический кинематограф?

– С этого вопроса я бы и хотел начать. Кино Тарковского – это как раз явление семидесятническое, хотя лучшую свою картину, по мнению многих, – «Андрей Рублёв» («Страсти по Андрею») – он снял в 1966 году. Тем не менее он называл себя «рыбой глубоководной». И я считаю, что Тарковский – это прежде всего мастер семидесятнического кино. Сейчас объясню почему.