Один в Антарктике

— Ах ты, мой красав [так]. Хорошо добрался?

— Ничего. Неплохо.

— Ты, наверно, голоден, как волк?

— Да не очень. Но супу бы отведал.

— Как дела на базе?

— Ничего. В порядке. Рад, что вырвался ненадолго.

— Почту мне привез?

— Да, кое-что привез.

— Как собаки?

— Неплохие псы. Спасибо.

— Время-то сейчас неудобное.

— Да я бы не сказал. Ледоход, похоже, нынче задерживается.

— Задерживается? Не может быть. Пингвиньей колонии пришлось худо.

— Вот как? А в чем дело?

— Птицы не могут добраться до моря. Они все это время голодали. Теперь, правда, стало полегче. По моим расчетам, возле острова Бофорт начинается чистая вода.

— Так оно и есть. Пожалуй, не стоит отвязывать собак, верно? А то еще загрызут пару-другую пингвинов.

— Ох, уже эти мне собаки! Послушай, Стар, если ты отпустишь хоть одну собаку, я ей перережу глотку. Я ее прикончу. Стар. Псы. Ты их лучше убери отсюда. Уведи куда-нибудь подальше.

— Да нет, это хорошие псы, Дик.

— Хорошие, говоришь? Сам знаешь, какие они хорошие. Понесутся, как сумасшедшие, и давай убивать кого попало. Будь они неладны!

— Успокойся, никого они не тронут, Дик. На, закури. Присядь.

— Хорошо. Спасибо. У нас тут настоящий потоп. Некоторые птицы бросают свои гнезда.

— Гм, гм. Дело плохо.

— Еще бы. А поморники в нынешнем сезоне просто свирепствуют, Стар. Ты только погляди на них. До моря-то этим тварям добираться далеко. Дела были очень плохие.

— Я так и думал, Дик, что не слишком хорошие.

— Пингвины целыми пачками покидают гнезда. Подумать только. В этом году яиц в три раза меньше по сравнению с прошлым годом. А будет еще меньше. Ты только погляди. Посмотри на этого поморника. Он даже не в состоянии сожрать яйцо. Плод слишком велик, а поморники не умеют пользоваться лапами, вернее, они ими по какой-то причине не пользуются. Я хочу сказать, что, когда клюв у них занят, они не могут хвататься лапами за какие-либо предметы. Так что поморник попросту бросит это яйцо, если найдет что-нибудь полегче. Понятно, что тебе сказано? Мне хочется стрелять в этих тварей!

— Это просто живые существа, Дик. Мне кажется, они даже красивы.

— Вообще-то да... Не знаю даже... Черт возьми, Стар, а ведь я должен знать. Ведь, в конце концов, я биолог.

— Конечно, ты биолог.

— Проклятье! Еще один прилетел. Это стервятники нарочно летают так низко. И камнем в них не попадешь. Слишком уж они быстры.

— Так будет и впредь, Дик. И не один сезон. Ты лучше меня это знаешь. Ничего не поделаешь. Закон природы.

— Да. И все-таки я ничего не знаю.

— Пошли, приготовим чего-нибудь пожевать.

— Да, пожалуй. Самое стоящее дело. И, понимаешь, Стар, ты ничем тут не поможешь. Они продолжают и продолжают умирать. Ты уже думаешь, что и умирать-то некому, а они все равно умирают. И до чего же тяжело становится жить. А этот запах. Я знаю, что это просто гуано, и в то же время оно отдает чем-то совсем иным. Запах этот душит тебя.

— Верно. Запах ужасный. Ну, пошли. Давай, поедим.

— Ладно. Только, боюсь, у меня слишком грязно. Не успел прибраться.

— Какие пустяки.

— Рама вылетела. Кое-что там поломано. Так что ты уж меня извини.

— Наверно, во время пурги? Видно, наделала она тут бед. Тебе здорово достается, Дик.

— Да ничего, со мной все в порядке.

Старшот ничего не сказал насчет хижины. Он, видно, вообще ничего не заметил. Просто зажег примус, вскипятил чайник, фальшиво мурлыча себе что-то под нос. Форбэш тоже оказался не очень разговорчивым. Напившись чаю, он улегся на койку. Потом Старшот обошел комнату, собрал все жестянки и бутылки, сброшенные с полок, очистил их от снега и поставил на место. Он приклеил к портрету короля Эдуарда VII и королевы Александры кусок липкого пластыря и прицепил его на стену, потом отряхнул от снега старые спальные мешки из оленьего меха, стряхнул снег со старых носков и штанов Шеклтона. Он смахнул снег с балок и подоконников, с печи, котелков и остатков шеклтоновского тостера. Он подмел засыпанный снегом пол возле угла, отгороженного Форбэшем для себя. Но тот ничего этого не слышал: он спал. Потом привел в порядок книги и бумаги Форбэша, вымел снег с полок и буфета. Вычистил хорошенько то, что осталось от бутылочного ксилофона, и аккуратно убрал в сторону уцелевшую колбу, некогда принадлежавшую профессору Т. Эджуорту Дэвиду, смел весь снег и мусор в кучу возле двери, а потом, погрузив в старую картонную коробку, вытащил во двор. Затем пошел к саням, распаковал свой тюк и начал разгружать всякую всячину: бутылки, стаканы, бинты и перевязочные пакеты, почту, рождественский кекс, сигареты, спиртные напитки (чего тут только не было: виски, вино), замороженный трюфель в тарелке из фольги, рождественский пудинг, завернутый в мешок, три упитанных утки, большой желтый круг сыра, мороженые устрицы, зеленый горошек, бобы, клубнику и крохотную елку. Когда жаркое было готово, он, растолкав Форбэша, позвал его к столу.

— Жратва готова, Дик. Жратва на столе.

— Только избавь меня от своих американизмов.

— Тогда наваливайся на еду.

— Извини меня. Черт подери, да ты и прибраться успел. Извини, Стар.

— Ладно, хлебай свой суп и заткнись.

— А откуда у тебя елочка?