Один за двоих (СИ)

Шику зачерпнул ковшом воду из ведра и поднес к губам пленника. Тот жадно припал к ковшику, пил, струйки текли по лицу, размывая кровь.

— Спасибо, Шику, — еле слышно сказал он потом, — ты не волнуйся,… я продержусь до утра… а потом — лучше беги.

— Почему? — сдавленно спросил мальчик.

— Потому что… больше ждать… не будет смысла.

Ошеломленный этими странными словами, нарьяг поспешил забраться в свой угол. Пленник задремал или потерял сознание, а Шику поджал коленки и задумался. Что крылось за словами чужака о каком-то ожидании, в котором больше нет смысла? Что с ним самим случилось сегодня, неужели он действительно мог спорить с Алвано? А этот пленник, «пустой», проявил заботу о нем? Мир сошел с ума!

Вечером, когда Шику поднялся наверх за ужином, его позвал Камфу.

— Как там этот?

— Без сознания, учитель, — ответил мальчик, борясь с накипающим внутри раздражением.

— Он что-нибудь говорил?

Шику покачал головой.

— Плохо, Шику, — костлявые пальцы до боли сжали плечо, — ты должен расспросить его. Это очень важно, постарайся втереться в доверие.

— Но как? Он все время молчит! Даже под пытками молчит! Что он за существо?

— Обыкновенный «пустой», мой мальчик, — пугающе ледяным тоном ответил Камфу.

Шику вырвался.

— Не верю! «Пустые» визжат, как свиньи, и лебезят, чтоб спасти свои шкуры! А этот чужак не такой! Он, он…

— Шику! Это враг! Страшный и непредсказуемый враг! Такого врага надо уничтожить, если не можешь сломать.

Он сказал это так громко, что Шику стало неловко. Вдруг услышит пленник внизу! Хотя, будто это секрет! Мальчик поежился.

— Он знает, что умрет, — промолвил наставник, помолчав, — умрет скоро и страшно. Понимаешь, каково у него на душе?

Оба вздрогнули от этой внезапной оговорки.

— Я понял, учитель.

— Иди.

Шику спустился вниз с подносом, пленник никак не отреагировал на его появление. Шику поставил поднос и опасливо приблизился к человеку.

— Эй! — окликнул он. — Поешь, иначе ослабеешь совсем.

Пленник поднял обескровленное лицо, кажется, он дремал. Шику отступил на шаг назад.

— Поешь.

— Дай воды, — попросил пленник.

Шику дал ему напиться, потом опустил ладонь в ведро и провел по лбу человека. Голова его была горячей, начался жар. Что-то непонятное заворочалось, запульсировало внутри и потянуло за язык:

— Почему ты молчишь, чужак? Разве стоит твоя тайна жизни, которая дается вам, людям, лишь однажды?

— Я ничего… не скрываю, — ответил пленник, — мне… нечего сказать.

— Тогда солги, люди всегда лгут!

— Если я солгу, прикрывая себя,… пострадают невинные.

— Тебя убьют!

— Я… знаю, — спокойно ответил человек.

— И тебе не страшно? — недоверчиво сощурился Шику.

Пленник поднял бровь и скривил разбитые губы.

— Так надо,… чтобы спасти других.

Он выбился из сил, голова снова безвольно упала на плечо. Шику, мучительно сомневаясь в своих намерениях, ослабил цепи, позволяя пленнику встать на колени и опустить руки.

— Шику, тебе… попадет, — сказал пленник. Мальчик покраснел, словно сделал что-то стыдное, но дернул за цепь, еще больше ослабляя ее.

— Я не боюсь! — с вызовом бросил он.

Чем нарьяг, дитя Звезды, хуже какого-то пришельца из чужого мира, где живут люди с черными сердцами?

Он завернулся в одеяло, прислонившись к стене рядом с пленником. Его тревожили злые мысли, он сердился на Алвано и Камфу, на упрямого пленника, который своим поведением перечеркивал все, что Шику внушали в Нарголле. И еще в голове вертелась мелодия, которую напевал вчера имперский офицер. Шику уснул. Проснулся глубокой ночью, в ритуальном зале осталась лишь одна невыгоревшая лампада.

Тишина. Шику подскочил и затряс пленника за плечи, ему показалось, что тот не дышит.

— Что,… Шику? — раздался измученный голос.

— Спой песню, которую вчера пел.

Чужак посмотрел на мальчика, как на сумасшедшего.

— А…эту…

Долгая дорога

Вьется на закат.

Потерпи немного,

Раненый солдат.

В горькую годину

Мир горит огнем,

Потерпи, родимый,

Скоро отдохнем…

Шику пробрала дрожь. Смутные образы возникали у него в голове, сменялись другими, становилось все непонятнее и непонятнее. Глухой голос проникал в самое сердце, разбивал скорлупу холода, тоски и обреченности. Шику всегда знал, что он — избранный, он — нарьяг, принадлежащий к высшей касте. Он умел терпеть лишения, постоянные занятия со строгим наставником, боль в костях после очередного «рывка» и одиночество.

Но память! Память взяла свое, растревоженная знакомой мелодией, она запутала Шику в пелену давно забытых событий.