Одинаковые

Уже почти стемнело. Гремели цикады, отчаянно стрекотали кузнечики, где-то сонно гавкнула собака. Большое село медленно отходило ко сну, погружалось в ночь, успокаивалось и затихало.

Настя, посидев в ожидании несколько минут, нетерпеливо подняла глаза на Дмитрия.

– Ну, что? Так и будем в молчанку играть? Ты же говорить хотел…

Дмитрий взъерошил белобрысые волосы, опустил голову, а потом, вдруг махнув рукой, резко встал с крыльца.

– Ладно, пойду я…

– Господи, семь пятниц на неделе, – Анастасия насмешливо поджала губы. – Ты чего такой хмурый? Какая муха тебя укусила? То хочу говорить, то не хочу… Митька, ну? Что с тобой? – Она тоже встала со ступеньки, подошла к нему и ласково тронула за плечо. – Ты чего как ежик?

И тут Дмитрия словно прорвало…

– А каким мне быть, скажи на милость? Нежным и ласковым? Я-то не против, да ведь ты сама не позволяешь! Настя! Сколько можно в прятки играть?

Анастасия удивленно отшатнулась и сердито заглянула ему в глаза.

– Ну-ка! Посмотри на меня! Ну, что видишь? Я уже давно не та девочка, которой ты носил портфель. Мне тридцать один год, я взрослая женщина. И я не могу по указке любить или ненавидеть, ласкать или угождать. Чего ты ждешь? Разве я обещала тебе любовь до гроба?

– Ты никогда не любила меня, – Митька от обиды сжал руки в кулаки, – никогда!

– Неправда, – Настена покачала головой. – Я всегда любила тебя и сейчас люблю, но как брата. Как лучшего друга. Как самого близкого и родного человека. Слышишь?

– Нет, не слышу, – он схватил ее за плечи. – Не хочу я этого слышать! Что мне от такой твоей любви?

– Митька, давай не усложнять, пожалуйста, – Настя медленно высвободилась из его рук. – Я тебе ничего не обещала и не обещаю. Приходи, когда хочешь, чувствуй себя здесь как дома. Но только на правах друга. Во всяком случае, пока. А там жизнь покажет.

Митька постоял, обернулся, видно, хотел что-то ответить, но, передумав, резко отвернулся и пошел к калитке. Анастасия удрученно глядела ему вслед, но тоже молчала…

Уже открыв калитку, Дмитрий обернулся.

– А крыльцо у тебя совсем покосилось, и дверь у сарая сорвалась с верхней петли. Я в субботу приду, сделаю. А то все развалится без хозяйских рук.

Настя облегченно выдохнула, поняла, что он не сердится, и легко улыбнулась ему вслед.

– Спасибо! Чтобы я без тебя делала? Митька, мир? – крикнула она, улыбаясь.

– Да мир, мир, – махнул он рукой и, расправив плечи, зашагал к своему дому.

Было далеко за полночь, когда Настена, наконец, добралась до кровати. Уже лежа на прохладной подушке, она, засыпая, прошептала: «День и ночь – сутки прочь… Все. Спать…»

Глава 12

Павел, поселившись на заимке, трудно привыкал к новому быту. Все непривычное казалось ему неправильным, неудобным, неприятным. Трудная крестьянская работа тяготила, отсутствие городских удобств поначалу ужасало, одиночество пугало. Но ведь не зря говорят, что человек ко всему привыкает: и к хорошему, и к плохому. Просто к хорошему привыкаешь быстрее, а к плохому – труднее, медленнее. Но потом перестаешь думать, страшиться и хмуриться, а только делаешь то, что нужно, и постепенно втягиваешься, обживаешься, смиряешься. Все, что доставляло неудобство и затруднение, незаметно становится естественным и обычным.

Первый день после своего приезда Павел плохо помнил. Как в немом кино мелькали черно-белые кадры хитрой памяти, осмыслить которые никак не удавалось. Он только помнил, что ужас – первое чувство, поселившееся в голове после приезда.

Выйдя утром во двор, огороженный высоким частоколом, мужчина с интересом огляделся: огромная территория, заросшая сорняками, дикой ромашкой, крапивой. Прямо возле крыльца расположился большой рубленный колодец с ведром, прикрученным к высокому валику с ручкой. Павел подошел ближе, открыл потемневшую деревянную крышку колодца и, отчего-то волнуясь, заглянул внутрь. Где-то далеко-далеко внизу плескалась вода, остро пахло сыростью и прелью. Павел, наклонившись, зачем-то крикнул: «Эй!»

Гулкое эхо, уставшее от вечного одиночества, радостно подхватило его окрик и ответило раскатистой россыпью: «Э-э-э-й-й-й-й-й-й!»

Поодаль, за домом, высился сарай. Довольно крепкий, сложенный, как и дом, из огромных бревен, потемневший от времени, но даже не покосившийся. У забора слева расположилось еще одно строение, похожее на загон для скота, а за ним – туалет. Обычный, деревенский, уличный…

– Да, удобства здесь, конечно, доисторические, – вслух произнес Павел.

Во дворе, давно не ухоженном, мужчина нашел старую телегу под навесом, большое корыто, в котором давным-давно стирали белье или мыли детей, истертую, чуть проржавевшую стиральную доску, большой дровяной самовар, топор, затупившийся без работы, и пилу с обломанными зубьями. Еще кое-какой мелкий инструмент валялся на полках сарая. А в большом шкафу в чулане Павел, к своему изумлению, нашел даже тулуп, отлично сохранившийся, но очень пахнущий табаком, и валенки, совершенно съеденные прожорливой молью.