Одиннадцать

Где-то там, на задворках, завел он жену, о ней нам известно одно: она произвела на свет Франсуа Корантена, которого мы только что почти воочию видели читающим анакреонтические стихи собственного сочинения в литературном салоне, этот ребенок явно обладал, как и его отец, особыми достоинствами. И проявил их очень рано, равно как любознательный ум, и, как всегда случается в подобных обстоятельствах, — будь то в железный век сладостной жизни или в век нынешний, ничто, и это к лучшему, в таких вещах не изменилось ни на волос, — очень скоро был замечен кем-то подходящим, каким-то добрым клириком, иезуитом или ораторианцем, и под его достойным руководством получил достойное образование, навострился читать на латыни, как вы и я или Его Высочество дофин Франции, а достигнув пятнадцати лет, получил воротничок и тонзуру в придачу, — в ту эпоху галантных аббатов тонзура была чисто символической.

Извольте обратить внимание, месье, вот на что: владеть латынью, будучи Его Высочеством дофином Франции или будучи сыном Корантена де Ла Марша— это далеко не одно и то же, точнее, это вещи разные, диаметрально противоположные, поскольку для дофина каждая страница, каждая флексия, каждый полустих блестяще подтверждают то, что есть и должно быть, то, частью чего является он сам; поднимая глаза между двух полустиший, он видит в окно Тюильрийского дворца большой фонтан в огромном бассейне, за бассейном — коней Марли и трубящую Славу верхом на Пегасе[5]; тогда как Франсуа Корантен, поднимая глаза, видит погреб с земляным полом, уставленный винными бочками, и для него те же флексии, те же фразы, струящиеся трубным звуком, — одновременно прославляют то, что есть, и уничтожают, зачеркивают его самого; он видит в них, как то, что есть, при всей своей кажущейся красоте, давит его, как давят каблуком крота.

Все, что нам интересно, проистекло из сказанного выше, а также из того, что Корантен-отец не только, разумеется, не умел читать, но и говорил кое-как, да и то лишь на местном наречии; что смыслил только в том, как смешивать вино и водку; что для читателя Вергилия само его существование, его жизнь были непростительным позором (хотя для того, кто читал Вергилия по-настоящему, вникая всей душой, а не бестолково, как лимузенский школьник, это непростительный солецизм, но это уже совсем другая история); что лишен он был не только речи, но и того, что называется умом, а если б даже обзавелся им настолько, что вздумал обругать Господа Бога псом, то со своим говором сказанул бы это так, что мы услышали бы какое-то чихание — Diàu ei ùn tchi, — все это обусловило жажду знаний, волю, литературное рвение сына, обусловило то, что плебейская брань обернулась безупречными анакреонтическими сонетами, а лимузенский выкидной нож потонул в пышном букете рифм; что одаренный юноша восемнадцати лет в воротничке ученика аббата стал посещать унылый орлеанский литературный салонишко у Бургундской заставы и читать там свои стихи, выслушивая похвалы дряблых аббатов с самшитовыми табакерками; что он возгордился и думать забыл о спрятанном ноже; и наконец, все это сделало неизбежной его встречу с Сюзанной, тоже по-своему ценившей, как вы уже знаете, всякую анакреонтику, тоже не чуждой желанию, как легко догадаться, глядя на воплощенное желание длиною в десять лье от Монтаржи до Орлеана и, как еще легче догадаться, робко, но всем сердцем полюбившей лимузенского анакреонта. Ведь, как ни странно, именно это потаенное плебейство, эта страсть отречения, которую Франсуа Корантен носил в себе и прятал под воротничком, эта его убежденность в том, что он ничтожный крот и что это любой ценой надо спрятать под любым оперением: орла, или павлина, или голубя, — именно это бремя, эта рана придавали ему в глазах женщин яркости, пылкости и красоты.

Так стал он, и вполне заслуженно, обладателем роз и лилей.

Так стал он, как следствие, отцом Франсуа-Эли Корантена, этого Тьеполо эпохи Террора, которому довелось написать «Одиннадцать».

III

Видите их, месье? Вот они, все одиннадцать, слева направо: Бийо, Карно, Приёр, Приёр, Кутон, Робеспьер, Колло, Барер, Ленде, Сен-Жюст, Сент-Андре. Застывшие, неизменные. Комиссары. Великий Комитет Великого Террора[6]. Четыре и три десятых метра на без малого три. Картина создана в вантозе[7]. Картина, стоя перед которой, невольно трепещешь, — столь невероятно само ее существование, столь велики были ее шансы не появиться вовсе, столь явно ее не могло, не должно было быть, и столь неслыханно повезло Истории и Корантену. Трепещешь, будто бы и сам попал в карман удачи.