Одиннадцать

Скопив мешки монет под французскими небесами, он на седьмом десятке прекратил труды и женился на девушке по имени Жюльетта из старинного, но обнищавшего рода. От их союза родилась в 1710 году Сюзанна, мать художника, дитя лимузенских бригад, тех нескладных, чернявых, смуглявых батраков, что падали с лестниц, тонули в грязи, мертвецки пьяные резали глотки друг другу в день Господень, но каким- то чудесным образом превращали эту грязь в золото для чужого кармана; дитя чудодейственной алчности сильных мира сего, построившей ровные дамбы и безупречные шлюзы на костях залепленных грязью трудяг; дитя чистейшего, неповторимо чистого неба над гладью канала и в то же время многих погребенных под этим небом, навеки неприкаянных людей, погибших в день Господень с гримасой на лице, невнятной бранью на языке и с зажатым — навеки — ножом в кулаке; и, наконец, месье, дитя красивой, но тусклой и робкой девы из знатного провинциального рода, чья роль свелась к тому, чтобы послужить наслаждению и принять в себя семя старикана без стыда и совести, — вернее, стыд и совесть заменяло ему острое желание внедрить свое семя в белое чрево с прожилками голубой крови. Однако упивался он этим недолго и даже не успел, воспользовавшись дворянским именем супруги, заполучить от Лувуа почетное звание суперинтенданта речного хозяйства, поскольку очень скоро умер. Но дева с голубой кровью в жилах и без того дала ему полнейшее удовлетворение: ее маленькая дочь стала победным продолжением его земной жизни.

Девочка была пригожа, какясный день — так говорилось в те времена: кожа алебастровая, щеки алые, глаза фиалковые, кудри золотые, вся — розы и лилеи, — почитайте тексты той поры, там такое сплошь. Ее, словно сошедшую со страниц Казановы, де Сада или, допустим, Бернардена, а то и самого Жан-Жака, растила и воспитывала робкая дева, которая стала боязливой вдовой; других детей у робкой девы не было, ничего и никого у нее в жизни больше не имелось, и, несмотря на мешки старикановых монет, назвать своей она могла лишь маленькую дочку; и воспитала боязливая вдова свою дочку, конечно, так, как вы подумали — словно бы та и впрямь была из алебастра или из фарфора, хрупкой и хлипкой, как розовый цветок, но в то же время так, словно она была королевой всего света, а ее хлипкость тому гарантией, короче говоря — как принцессу; принцесса достигла возраста, когда корсаж ее округлился, и мать жила в вечном страхе, что дочка неминуемо найдет веретено, уколет руку и умрет. И разумеется, живя в Комблё, в красивом родовом доме с самшитовой аллеей и крыльцом, — сегодня мы назвали бы его замком, но тогда он, наверняка, считался заурядным жилищем заурядного семейства, только такое и могло бы согласиться на брак с плебеем, — принцесса выросла задумчивой, послушной, боязливой; но стоило ей высунуть нос за ворота замка — везде были плотины, дамбы, железные крепленья шлюзов, все крепко схваченное лимузенским цементом — кровью и грязью, колдовское творение отцовских рук.

А стоит ли, думаю я, месье, рассказывать вам все эти семейные байки и знатные родословные, всё, чем так дорожат в наши дни; нужно ли ворошить далекое прошлое, чьи-то полупризрачные жизни, тем более что всё это лишь домыслы да слухи, — тогда как целых двести лет у нас перед глазами существует во всей своей неоспоримости картина «Одиннадцать», существование ее ощутимо и материально, неизменно и неотменимо; оно не требует ни домыслов, ни моих комментариев. Это опять поют сирены, поют в Комблё, на луарских берегах, среди летающих цапель, поют, как пели в Венеции или Вюрцбурге, но только mezza voce[4], и в роли маэстро на этот раз не Тьеполо, с его духами воздуха, а лютый старикан и его бригады лимузенских калибанов. Сирены манят нас изо всех сил, хотя и mezza voce. Кружатся над рекой на лебедках драг, а мы стоим, глядим и слушаем их нескончаемую песнь, будто это история всего мира, со всеми его тайнами. Колотят в песчаное ложе Луары и ведут свой рассказ так же просто, как прачка колотит белье, вычерчивают в воздухе некие знаки, дают им упасть в воду и снова вздымают; этот размашистый жест вместе с серыми прочерками цапель над тростником исполнен тайного смысла, — он внятен вам? Сиренам воздушные знаки больше по нраву, чем осязаемый подрамник или такое же, покрытое краской полотно три на четыре метра, именуемое «Одиннадцать». Вот почему они хотят мне помешать говорить об «Одиннадцати», тянут меня за ухо, поворачивая к своим валькам, которыми колотят по одежкам двух бедных усопших дев, как прачки по постельному белью. И посмотрел бы я, месье, на умника, который сумел им противиться. Они плетут свои истории, месье, а мы плетем свои.