Одиннадцать друзей Лафейсона (СИ)

«Мурашки по коже», - оркестр ударил с новой силой, и черно-белый образ за спиной, закрыв глаза, рассеялся. Возможно, Бальдр устал бояться, а, может, и обстановка изменилась. Зрители были явно в восторге, их заинтересованный вид с открытыми ртами не мог говорить об обратном, хотя напрягал пристальный взгляд руководителя мастерской, но с этим Одинсон разберется позже. «Эти раны, они никогда не заживут», - обычно, на всех репетициях вел Бартоломей – единственный, по мнению Бальдра, кто из них обладал голосом, хотя «мелкий» утверждал обратное, упиваясь рассуждениями о широком диапазоне и невероятных возможностях. «Я падаю, и это страшно», - Бартс действительно хорошо научился управлять своим голосом за пару лет. Исполняя обычные попсовые песни, переходя на джаз, спускаясь в регги, - Бартоломей, наверное, мог все, но такое Одинсон слышал впервые. «Я в замешательстве и не могу отличить правду от вымысла», - слишком юный для такого. Откуда появилась эта хрипота? Скорее всего, нервы. Ведь изводясь сам, Бальдр ни разу не подумал, какую ответственность взял на себя его друг.

«Это чувство дискомфорта бесконечно навязывалось мне. Отвлекая, заставляя реагировать против воли», - звук вновь превратился в монотонный и давящий, и море над головами зрителей стихло и, как и все прежде, спустилось сверкающими огоньками к полу, растворяясь в темноте. На белых полотнах, что расположились по бокам зала, замельтешили быстрые черно-белые поезда, которые, выходя за пределы своих владений, превращались в светящиеся шустрые полосы, что завивались лентой серпантина и угасали. «Я стою рядом со своим отражением. Меня преследует то, что я не могу вновь обрести себя», - с потолка начали медленно спускаться зеркала. Настоящие, большие, одетые в резные рамы. Касаясь деревянного пола, они пошатывались, пропускали дрожащую волну по своей поверхности и успокаивались. «Стены вокруг меня смыкаются. Нет никакой уверенности, но я убежден, что этого давления мне не вынести», - стоило огромных усилий договориться с инженерами Старк Инкорпорейтед, чтобы они смоли соединить объемную графику и эти самые зеркала, но это того стоило. Очередной шок испытал каждый в зале, когда из отражающей поверхности вышло одиннадцать человек. Одиннадцать полупрозрачных призраков, каждый из которых жил свое жизнью. Кто-то глядел по сторонам, кто-то в зал, кто-то разглядывал себя или такого же светящегося соседа, но они живы, они рядом, каждый со своими привычками, интересами, приоритетами. «Я уже ощущал это раньше. Так беззащитно», - спроецированное небо вновь обрушается на голову и без того перепуганных таким представлением зрителей. На его месте образовалось очередное зеркало, где каждый смог увидеть себя. Искаженные лица, потемневшая кожа, и все смешалось в однородную массу, сжалось, забурлило, и Бальдр увидел, как самые впечатлительные прижались к сидениям, а некоторые даже покинули зал.

«Нет чувства уверенности», - вновь и вновь повторялось из колонок зала, и Бартоломей, улыбаясь, опустил голову. Значит, все хорошо. Все так, как и было задумано. Две черно-белые фигуры, вымученные остатками грифеля, начали свой путь от главного полотна над сценой и разошлись по разным сторонам друг от друга. «Обрести себя вновь. Стены вокруг меня смыкаются», - на этот раз Бартс решил помиловать своих зрителей и попытался дать им свой посыл мягче, нежнее, показать, что бояться нечего. «Нет чувства уверенности. И мне кажется, что этого давления мне не вынести», - пронеслось эхом по залу, и где-то внутри себя, Бартоломей приложил уйму усилий, чтобы остаться на месте, ведь ему не могло показаться. Таких совпадений не бывает. «Я уже испытывал это чувство – беззащитность», - боль смешалась с надеждой, что сразу же отразилось на лице Бартса, благо Бальдр не видел этого. Его гораздо больше занимало собственное творение в виде голограммы грозового неба, которое содрогалось от разрядов и сыпало несуществующим серебряным песком. Одинсон так и не решил для кого он делал все это – для себя или для зрителя, но со сцены это выглядело однозначно шикарней.