Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

выступил вперед и, не отрывая синих глаз от Мони, напевно прочел следующее историческое стихотворение:

Мой уд налился, как малина

В расцвете лет.

Шары болтаются в-точь тяжкие плоды,

Пора в корзину.

Роскошное руно, топорщится где палка,

Устлало все подряд

От ягодиц до паха, от паха до пупка,

С почетом заголяя хрупкий зад,

Который тужится, когда мне надо высрать

На высочайший стол, лощеные бумажки

Своих мыслей горячие какашки.

— В конце концов, — возмутился Моня, — это бордель или сельский нужник?

— Все дамы в салоне! — воскликнул Тристан и протянул Рогонелю

полотенце, добавив:

— Одно полотенце на двоих, господа, вы же понимаете — осада...

  Адольф получил 360 рублей, эту сумму стоило в Порт-Артуре

общение со шлюхами, и друзья прошли в салон. Там их ожидало несравненное зрелище.

  Шлюхи, разодетые в малиновые, смородинно-красные, ежевично-синие, бордовые пеньюары, играли в бридж, покуривая сигареты из

светлого табака.

  В этот миг раздался ужасный грохот, — это снаряд, пробив насквозь потолок, тяжело рухнул вниз, словно болид, погрузившись в землю как раз посреди круга, образованного игравшими в бридж дамами. По счастью, снаряд не разорвался. Все женщины с криком попадали, опрокинувшись на спину. Ноги их невольно задрались кверху, и перед похотливыми взглядами двоих вояк предстали многовидные гузки.

  В целом это было замечательное нагромождение задов всех национальностей, ибо сей образцовый бордель предлагал широкий выбор блядей всех рас. Грушевидные жопы фрисландок резко контрастировали с пухлыми попками парижанок, чудесными задницами англичанок, квадратными ягодицами скандинавок и покатыми задами каталонок. Единственная негритянка демонстрировала бурную массу, напоминавшую скорее кратер вулкана, чем женский круп. Едва успев подняться, она заявила, что вражеский стан не возьмет ни одной взятки, — так быстро привыкаешь к ужасам войны!

— Я беру негритянку, —объявил Рогонель, и эта царица Савская услышав, что ее вызывают, поднялась и приветствовала своего Соломона следующими любезными словами:

— Ты хошь ети мою толсту ка'тофлину, масса генерал?

  Рогонель нежно ее обнял. Но Моню не удовлетворила эта международная выставка.

— Где японки? — спросил он.

— Это обойдется еще в пятьдесят рублей, — заявила наставница, подкручивая пышный ус, — вы же понимаете, это враги!

  Моня заплатил, и в комнату ввели десятка два японских куколок, разодетых в национальные костюмы.

  Князь выбрал одну, совершенно очаровательную, и наставница провела обе пары в отведенный для траханья закуток.

  Негритянка, которую звали Корнелией, и японочка, откликавшаяся на изысканное имя Килемю, что означает бутон японской мушмулы, разделись, напевая, одна — на триполитанском макароническом жаргоне, другая — на бичламаре.

  Разделись и Моня с Рогонелем.

  Князь предоставил своему камердинеру самому разбираться в уголке с негритянкой и целиком занялся Килемю, чья одновременно детская и строгая красота очаровывала его.

  Он нежно обнял ее, и всю эту ночь, ночь любви, до них то и дело доносился грохот обстрела. Кротко взрывались снаряды. Казалось, что некий восточный князь устроил фейерверк в честь какой-то грузинской принцессы-девственницы.

  Килемю при всей своей миниатюрности была изумительно сложена, тело ее напоминало цветом персик, крохотные заостренные грудки упругостью не уступали теннисным мячикам. Волосы у нее на лобке были собраны в один маленький и жесткий черный завиток, напоминавший смоченную кисть.

  Она легла на спину, и, прижав бедра к животу и согнув колени, развела ноги в стороны, словно открыла книгу.

  Эта немыслимая для европейских женщин поза изумила Моню.

  Он тут же оценил ее прелести. Его елдак целиком, по самую мошонку погрузился в податливое влагалище, которое, поначалу широко распахнувшись, тут же вновь удивительным образом сжалось. И оказалось, что эта, едва, казалось, достигшая брачного возраста девушка была оснащена щипцами, которыми впору было колоть орехи. Моня вполне в этом убедился, когда после последних конвульсий сладострастия спустил в тут же безумно сжавшуюся вагину, которая и высосала у него из стебля все до последней капли...

— Расскажи мне свою историю, — сказал Моня Килемю, пока из угла доносилась циничная икота Рогонеля и негритянки.

  Килемю уселась.

— Я,— сказала она,— дочь музыканта, он играл на сямисэне— это инструмент наподобие гитары, на котором играют в театре. Мой отец изображал хор и, наигрывая печальные мелодии, нараспев декламировал под них лирические истории, находясь в укрытом ширмами от глаз зрителей закутке на авансцене.

  Моя мать, красавица Июльский Персик, исполняла главные роли в излюбленных японской драматургией длинных пьесах.

  Я вспоминаю, что мои родители играли в таких пьесах, как «Сорок семь ронинов», «Прекрасная Сигенаи» и «Тайкоки».

  Наша труппа переходила из города в город, и восхитительная природа, среди которой я росла, всегда всплывает у меня в памяти в моменты любовной покинутости.