Одиночество

В первые дни Тома совсем забыл о Динке и их последнем разговоре. После полудня он обычно отправлялся в клуб. Там с каким-то ожесточением рылся в газетах и журналах, но это занятие скоро надоело ему. Его сверстников не было в селе. Все они разлетелись по университетам, стройкам, заводам, шахтам. В клубе собирались школьники и старики. Комсомольцы проводили свои собрания, устраивали молодежные вечера. Тома однажды зашел на такой вечер, но больше его туда не тянуло. Не потому, что не хотел потанцевать, вовсе нет. Но каково ему было находиться среди ребят и девушек, которые моложе его. У них свои компании, свои интересы и желания. И вели они себя друг с другом совсем по-детски, и он чувствовал себя между ними еще более одиноким, а то и смешным… Среди темно-синих шинелей и круглых фуражек учеников, среди беретов и сатиновых платьиц учениц Тома видел себя аистом на мелководье, где вода была темна от мальков. И чем бесшабашнее веселилась молодежь, тем острее чувствовал Тома свою взрослость как человек степенный, испытавший и повидавший многое.

Кроме школы, за его спиной еще три года службы в армии и одно лето, последнее лето, полное размышлений и тайных тревог за свое будущее.

С каждым днем Тома открывал в себе другого человека. Этот, другой, немногим отличался от первого. Он тоже хотел веселиться, быть любимым, но все, чего он хотел, должно быть не мимолетным, а прочным. И сейчас этот другой человек все чаще и чаще начинал возвращаться к своему разговору с Динкой. Динка тогда велел ему подумать… найти его… сообщить. Обещал помочь. А сможет ли? Тома не сомневался — сможет! Динка был не из тех, кто бросает слова на ветер. Он знал, что Динка сделает для него все возможное, как брату подаст руку, только бы он захотел, осмелился… Беда была в том, что Тома все еще не мог решиться, не хотел огорчать Старика, чего-то боялся… Чувство, которое их связывало, все еще не потеряло силу. Хотя Тома понимал, что Динка был прав, когда говорил ему о будущем, но как махнешь рукой на все то, что окружало его здесь, дома? Как только он входил во двор, сразу же воскресало его детство. Кричало о себе из каждого угла. Воспоминания хватали за руку и вели по комнатам. В памяти откуда-то появлялись два вола, которых Старик сделал ему из кукурузных початков, слышался перелив узорчатой дудочки, которую он принес ему с чипровской ярмарки. Горбатый вяз напоминал ему о Дако… Так раз от разу развеиваются осенние листья под свист гайдуцкого ветра.

Из-за этих мыслей ему не сиделось дома.

Едва закончив работы по хозяйству, Тома удирал со двора и отправлялся к холму, на виноградники. Осенние краски захватывали его своим разнообразием. Пламя акаций переплеталось с желтизной шелковиц и вязов. Еще живая кое-где зелень сливалась с ультрамарином неба, а медные шапки дубов грозно нависали над поздним румянцем диких груш. Тома вбирал в себя эти цвета, и ему казалось, что он попал в какой-то фантастический мир, где он чувствовал себя сильным, бесстрашным путником, который должен достигнуть своей цели. Кто знает почему, в эти минуты в сознании его всплывал образ Марги. Улыбаясь, она звала его, говорила дорогие ему слова, но тут откуда-то возникал обходчик с острым огоньком своей сигареты, и мир вокруг гас, обретая прежние цвета и формы. Осенние краски мешались, поле умирало, погребенное в собственной тишине, и только потрескивание падающих сухих виноградных листьев напоминало о вечном круговороте, одинаковом и для людей, и растений, и птиц. Тома бессознательно жевал подобранный виноградный лист. Сладковатый вкус стебелька сливался с терпким привкусом купороса, но он не чувствовал этого. Шагал, задумавшийся, сосредоточенный. Люди, лица мелькали в его памяти. Всплывали образы тех людей, которых он хорошо знал. Одни всплывали лишь на миг, другие задерживались дольше. И только Динка больше всех оставался вместе с ним. Он видел его согнувшимся над лопатой, худощавого, с морщинистым, но моложавым лицом, с маленькими вытянутыми назад ушами. Когда Тома впервые встретил его, то подумал, что они сверстники, и удивился, узнав, что Динка бывший партизан.

— Сколько тебе было, когда ты ушел в горы?

— Девятнадцать…