Одиночество

Потом много раз Динка рассказывал о партизанской борьбе, но никто из его товарищей не чувствовал, что он хочет возвыситься над ними, а ведь ему было чем похвалиться, нарисовать себя героем. Эта скромность нравилась Томе, и он привязался к нему. Тома знал людей, которые не прочь были приписать себе невиданные заслуги, хотя их помощь партизанам была весьма скромной: всего-то дал немного хлеба. Эти люди бегали по всем инстанциям, трубили во все горло, просили удостоверить, грозили и, получив наконец нужные бумаги, старались дорваться до теплого местечка. А он, который не меньше года скитался по горам, ел щавель, зеленые листья с деревьев, спал на камнях, укрывшись облаками, теперь вертел лопатой, как и все из их бригады, таскал тяжелые сита и вместе с ними делил заботы и неурядицы. Поначалу Томе виделось что-то ненормальное, обидное для Динки. Почему он, бывший партизан, должен копать песок рядом с таким типом, как Политический? «Может, он в чем-то провинился?» — думал Тома. В конце концов не выдержал и, улыбаясь смущенно, спросил:

— Тебе дали по шапке? За что?

— По шапке? Нет. Почему спрашиваешь? — Динка в первый момент не понял подоплеки вопроса.

— Ты бывший партизан, а работаешь с нами на песке.

— Сейчас — да, работаю на песке, а когда будет готов завод, стану к машине. — Динка засмеялся. — Не думай, что стройка легче ратного партизанского труда. И тут нужны люди, юноша, и там…

Тома понял: это была большая правда, высказанная самыми обыкновенными словами.

В эту ночь Тома вернулся рано. Решил поговорить с отцом. Надеялся: старик поймет его. Что было скверного в том, что он хотел учиться или поступить на завод? Кто из парней остался в селе? Все они ушли учиться, строить. А он что, обсевок в поле?

С такими острыми мыслями Тома перешагнул порог своего дома. В нос ударил запах ракии, крепкого табака. У Старика был гость, пастух кооператива дядя Ставри. Он, не переставая, курил большую самокрутку и шумно сморкался. Старик сидел на низком стуле, глухо покашливая, то и дело прикладывался к плоской бутылочке.

— Будь здоров! — говорил Старик.

— На здоровье не жалуюсь! — отвечал пастух.

Они были сверстниками, вместе росли, женихались и теперь легко находили общие темы для разговора. Пастуха тянуло на воспоминания о прошлом. Вдруг он вспомнил о часовне св. Петки и о какой-то украденной козе, спрятанной там.

— Коней ей пришел… Вечером надели на вертело. Поджарили и съели. — Пастух поднимал свои необычные русые брови, а каждую фразу заканчивал грубым матом. Отец слушал его улыбаясь. А там, где рассказ был особенно интересен, он бил ладонью по колену и громко восторгался. На его настроение явно влияла плоская бутылочка. Она была уже ополовинена, значит, старики сидят уже давно.

Увидав Тому, пастух прервал рассказ и подал ему руку.

— Давно мы не виделись с твоим батей, а ведь одногодки. Дай-ка, думаю, зайду, угощу своей сливодрянкой. Настоящий денатурат из сливы и кизила. Ну а ты как? Растешь, а? Растешь! Расти, расти, скоро мы тебя оженим. — И, мысленно повторяя свои последние слова, подмигнул шутливо и потянулся к бутылке. — Женихов на селе раз-два, и обчелся, так что девчонки заглотят тебя, как просфору. Так вот, приметил я одну молодую учительницу, не знаю, откуда она появилась. Глаза такие — так и зыркают во все стороны. Гоню я стадо намедни. Возле собака трусит — мирно, спокойно. А она вдруг как закричит, заплачет… Ужас! — Пастух запрокинул голову, отпил и подал бутылку Томе: — Попробуй… — И, вернувшись к разговору об учительнице, добавил: — Я слышал, что такие, которые пугаются, хорошие…

Тома смутился и поспешил глотнуть из бутылки. Ракия обожгла горло, выжала из глаз слезы.

— Какова? Огонь, а?

Тома согласно кивнул.

— Такая ракия была у меня только один раз. Давно-давно. Жила у меня тогда огромная собака Караман. Придумал я ее сфотографировать. Позвал из города фотографа. Помню, по фамилии Лучков. Снял он мою собаку, и я угостил его. Собрался он уходить, а встать не может. Все же поднялся, шагнул и растянулся на лестнице. Понимаешь, пластинка, на которую была снята собака, разлетелась на куски. Стыдно стало человеку, так и не показался больше. Привез я другого, из Чирпана.

— Сохранилась ли фотография? — полюбопытствовал Тома.

— А почему бы нет! — удивился пастух. — В рамку вставил! По правде, рамка была не для собаки. Тейко, прости его бог, приготовил ее для себя. Так уж получилось, сняться не смог, вот и досталась рамка Караману. Когда зайдешь ко мне, то сразу увидишь. Снимок выгорел, но видно, что собака была хорошая.

Тома слушал пастуха, но думал о своем. Старик захмелел. Он все громче хмыкал, хлопал ладонью по колену, то и дело поднимал бутылочку. Тома понял, что задуманный разговор с отцом придется отложить. Он еще посидел немного и ушел в соседнюю комнату. Лег, но пьяное бормотание за стеной не давало уснуть. И, когда он задремал, уже в полусне, уловил голос отца:

— А что, учительница, говоришь, стоящая?