Одиночество бегуна на длинные дистанции

Мне вдруг пришло в голову, что она могла бы потребовать у меня какие-то деньги на содержание – ведь официально мы все еще были женаты – вместо того, чтобы просить взаймы полкроны. Это ее право, и мне не было нужды ей об этом напоминать. Если бы она начала настаивать, я бы не сильно разорился. Я жил один – можно и так сказать – так много лет, что мне удалось кое-что отложить.

– Ну, мне пора, – сказала она, вставая и застегивая пальто.

– Ты точно не будешь чай?

– Нет, спасибо. Хочу успеть на троллейбус до Снейтона. – Я сказал, что провожу ее до калитки. – Не беспокойся, все нормально. – Она стояла и ждала, пока я оденусь, глядя на висевший над буфетом пейзаж. – Хорошая там у тебя картина. Она всегда мне очень нравилась.

– Да, но она последняя из флотилии, – вспомнил я старую шутку.

– Вот потому-то и нравится.

Ни слова о том, что продала ее за полтора шиллинга.

Я проводил ее, теряясь в догадках.

Она приходила ко мне каждую неделю, пока шла война, всегда вечером по четвергам примерно в одно и то же время. Мы немного болтали: о погоде, о войне, и ее работе и о моей. В общем, ни о чем. Мы часто сидели в разных концах комнаты и долго глядели на огонь, я – у камина, а Кэти – из-за стола, словно только что поужинала. Мы оба молчали, но не чувствовали никакой неловкости. Иногда я наливал ей чашку чая, иногда нет. Теперь, когда я это вспоминаю, мне кажется, что надо было бы к ее приходу брать пинту пива, но тогда мне это не приходило в голову. Да и не думаю я, что ей хотелось выпить у меня, потому что она никак не ожидала увидеть у меня в доме выпивку.

Она не пропустила ни одного раза, хотя зимой часто простужалась, и ей было бы лучше отлежаться. Затемнения и бомбежки ее тоже не останавливали. Как-то потихоньку, исподволь мы привыкли к этим радостным вечерам и оба ждали новой встречи. Возможно, в жизни каждого из нас это были лучшие времена. Эти встречи очень помогали скоротать долгие и однообразные вечера во время войны.

Она всегда одевалась в то же коричневое пальто, становившееся все более потрепанным. И она не уходила, не заняв несколько шиллингов. Вставая, она просила: «Э-э… одолжи полдоллара, Гарри». Я давал, иногда подшучивая: «Только не напивайся, ладно?» Она никак не реагировала, как будто шутить на эту тему невежливо. Обратно я, конечно, ничего не получал, но не очень-то и жалел об этой мелочи. Я ни разу не отказал ей в просьбе, а когда пиво поднялось в цене, «пособие» выросло до трех шиллингов, потом до трех с половиной и, наконец, незадолго до ее смерти, до четырех. Я радовался, что могу ей помочь. «К тому же, – говорил я себе, – у нее никого нет». Я никогда не спрашивал, где она живет, хотя она пару раз и обмолвилась, что по-прежнему где-то в Снейтоне. И я ни разу не видел ее рядом с пабом или кинотеатром, ведь Ноттингем – во всех смыслах большой город.

Приходя ко мне, она каждый раз время от времени поглядывала на висевший над буфетом пейзаж с рыбацкой лодкой, последней из флотилии. Она частенько говорила, какая это замечательная картина, как она мне дорога, как здорово на ней сочетаются восход, лодка, женщина и море. Через несколько минут начинались намеки, как бы хорошо ей получить эту картину, но, зная, что она отправится в ломбард, я делал вид, что намеков не понимаю. Я лучше бы одолжил ей пять шиллингов вместо полукроны, чем отдал бы картину, но ей в первые годы, казалось, вполне хватало этой полукроны. Я как-то предложил, что мог бы давать ей больше, если она захочет, но она не ответила. Мне казалось, что картина нужна ей не для того, чтобы продать и получить деньги, а лишь затем, чтобы получить удовольствие от ее заклада, чтобы ее купил кто-то еще, и она больше не принадлежала бы никому из нас.

Но, в конце концов, она прямым текстом попросила у меня пейзаж, и я не видел причины ей отказывать, раз уж ей так хотелось его заполучить. Как и шесть лет назад, когда она впервые пришла ко мне, я вытер с картины пыль, аккуратно завернул ее в несколько слоев коричневой бумаги, перевязал почтовой бечевкой и вручил Кэти. Взяв ее под мышку, она сделалась такой счастливой, ей словно не терпелось поскорей от меня уйти.

И тут повторилась старая история, потому что через несколько дней я снова в витрине ломбарда увидел пейзаж, стоявший посреди годами пылившегося там хлама. На этот раз я не стал заходить и пытаться выкупить его. Мне по-своему жаль, что я этого не сделал, потому что тогда Кэти, возможно, избежала бы несчастья, случившегося с ней через несколько дней. Хотя – как знать. Если не это, то что-то другое обязательно бы произошло.

Живой я больше ее не видел. В шесть вечера ее сбил грузовик, и когда полицейские доставили меня в центральную больницу, она уже умерла. Ее всю перекорежило, и она практически истекла кровью еще до того, как ее довезли до больницы. Врач сказал мне, что на момент происшествия она была не совсем трезва. Среди прочих ее вещей мне показали пейзаж с рыбацкой лодкой, но картина была настолько изорвана и заляпана кровью, что я едва ее узнал. В тот же вечер я сжег ее в жарко пылавшем камине.