Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Конечно, какие сейчас «Аполлоны» и «священные жертвы»! Если что осталось от романтического раздвоения, то лишь совершенная невозможность стать таким, как все.

Все это дает право немного пофантазировать. Например, представить встречу Калужнина и Арефьева где-нибудь в Летнем саду. Невдалеке от пушкинского знакомца – Аполлона. Впрочем, и тема разговора близка прототипу скульптуры.

Обсуждают, к примеру, красоту. Что это – нечто само собой разумеющееся или труд и преодоление? Скорее, все же, второе. По крайней мере, каждому из них она просто так не дается.

Откуда они ее добывают? Старший – из петербургского марева. Словно из копоти той самой коптилки, на которой он готовит еду. Младшего вдохновляют житейские ситуации. Тут тоже имеет место преображение. Все же одно дело – люди в очереди и толстые тетки в бане, а другое – они же, но на бумаге или холсте.

Хотя лист Арефьева у отца висел недалеко от работ Калужнина, но вряд ли он думал о пересечениях. Или, может, думал, но решил не развивать. Слишком богатый это сюжет, чтобы растекаться. Пусть будет мало героев, но зато из числа самых главных.

Я не только пофантазировал. Вскоре представилась возможность поучаствовать. В феврале 2014 года в петербургском музее Анны Ахматовой открылась выставка «Блокада. До и после». На ней были представлены работы Калужнина, К. Кордобовского и молодого художника Г. Кацнельсона, сделавшего иллюстрации к горовским стихам.

Как-то Л. Гинзбург размышляла об «интимной теме». Вот и у меня как у куратора этой выставки была «интимная тема» – мне хотелось приобщиться к отцовскому поиску. Всех, кто был мне нужен, я нашел в его телефонной книге. Всякий раз, набирая номер, представлял, что звонит он, и звонок приближает его к цели.

Еще был вечер в музее, на котором мы обсуждали героев экспозиции. Самые пожилые – вспоминали. Казалось бы, Калужнин по причине своей скрытности от нас дальше всех. Оказалось, до него рукой подать. Девяностодвухлетняя Г. Анкудинова[340] говорила о нем так, словно они расстались вчера.

Вечер проходил прямо на выставке. Надо мной – как этакий символ пошатнувшегося быта – висел перевернутый стул. Почти никто не знал, что когда-то он стоял в мастерской Герты Неменовой, но для меня это означало, что все не просто так.

Вернемся к той книге, что сейчас передо мной. Пожалуй, есть еще одно, о чем надо сказать. Следует вновь вернуться к названию главы и подумать о том, что слово лишь тогда имеет вес, когда подкрепляется делом.

Все же отец был врач по первой профессии. А значит, с юности привык к конкретным действиям. Если литератор часто ограничивается заверениями, то для врача это означало бы потерю квалификации.

Сколько мы знаем примеров, когда человек говорит правильные вещи, а живет совсем иначе. Тут эта проблема была решена изначально. Вот ведь как просто: совершаешь нечто важное для истории культуры, а потом описываешь тот путь, который ради этого прошел.

1.1.85. Сурис сказал о Калужнине – была захламленная квартира, керосинка, грязь. Одинокий старик, примыкавший к «Кругу». И – потрясение от картин.

Я выступаю в милиции на Чехова, 15. По моей просьбе милиционер идет по адресу – Литейный, 16, кв. 6. Находит человека, который знал Калужнина. Ему 70, он помнит огромное зеркало, но картины его не интересовали.

– А вот мама дружила. И еще одна старушка, жена часовщика.

Помнит, что приходили женщины, покупали картины. Рисовал по заказам.

Работал в Доме офицеров художником в блокаду.

Была сестра в Париже, известная актриса, вернулась в 50‐е годы, будто бы жила в Киеве. Вышла замуж за профессора.

Разговаривал с человеком из квартиры 9.

Калужнин – участник 1-й выставки «Круга».

Дружил с Калининым Владимиром Васильевичем, директором музея в Мухинке[341]. Картины оказались у него. А от Калинина после его смерти попали в музей в Архангельске (Мурманске?)

Звонил Валентине Васильевне Гагариной (Дом офицеров). Пока следов не находит, но есть люди, работающие в Доме офицеров 40 лет.

Звонил Сергею Ивановичу Осипову. Оказывается, Калужнин работал на Таврической в СХШ (на Шаболовской), преподавал живопись. Теперь у Смольного.

Очень был симпатичный человек, дружил с Калининым, а у Калинина была общая мастерская с Герой, лаборантом спец. живописи (фрески).

Мастерская на Большой Зелениной.

Гера (фамилию забыл, чуваш из Краснодемьянска. Его помнит Савинов Глеб Александрович[342]).

Позвонил. Осокин Гера.

В 30‐е годы была группа художников, 7 человек, «Круг», но «Круг» распался, не разрешили выставку. (Спросить, нет ли афиши у Харламовой[343]).

Люда Куценко[344] раздобыла телефон Осокина.

28.3.85. Вчера коротко шел с Граниным из Лавки писателей, рассказывал о Калужнине. Гранин сказал: «Если найти картины, будет повесть, без картин писать бессмысленно». И дал совет: пусть будут пустоты. Там, где не знаете, пусть останется без домысла. Появится для читателя особый интерес – додумать самому.

Мне кажется, это интересное замечание. Хотя бы пунктир, а пустоты заполнять другими историями круговцев.