Одиночество шамана

Всё-таки он был, что называется, солидным мужчиной: военный пенсионер – вышел в отставку, когда исполнилось сорок три года; можно сказать, в цветущем возрасте стал пенсионером, сил ещё полно – на штабной-то работе это не на «точках» где-нибудь на Северах служить. Михаила Алексеевича взяли в одну фирму начальником службы безопасности. Тут он быстро научил охранников ходить по струнке, держать форс: на форсе ни одной пылинки, брюки отутюжены, рубашечки – белоснежные, и воротнички накрахмалены. Минута опоздания на службу – минус один процент от премии, а на работу надо было являться не точь в точь, а минимум за пятнадцать минут, и никакой Трудовой кодекс Михаилу Алексеевичу был не указ. Отставника за его педантичность и скрупулёзность не то чтобы уважали, а боялись: только взглянет – уже навытяжку стоят.

Этому качеству – есть начальство глазами – Михаил Алексеевич выучился у своих старших по званию офицеров. Начальник его отдела, к примеру, мог целый день сидеть за девственно чистым столом и хлопать линейкой по столешнице. Но как только к нему кто-нибудь входил, он принимал серьёзно-озабоченный вид и хватался за телефонную трубку. Причём, делал вид, что только что закончил важный разговор. И попробуй только младший по званию не вытянись перед ним как положено и не доложи о своём прибытии по всей форме! Тут же следовал такой разнос, что мало не покажется.

Дисциплина должна быть во всём, считал Михаил Алексеевич. От того, что эти демократы всю страну разбаловали, – никакого толка. Вот если бы навести порядок, прекратить всякое инакомыслие, возвести в ранг закона исполнительскую дисциплину, придумать гражданские уставы по типу военных – тогда, смотришь, и толка больше было бы: сказано – сделано, «выполняй – так точно!», и никаких «отмазок», а то научились обсуждать-рассуждать, никаго тебе режима и распорядка!

Кто первый раз слышал эти рассуждения Михаила Алексеевича, тот думал: шутит, мол, юмор у господина такой. А юмора-то и не было. Юмора он не понимал. Как только по телевизору начинались развлекательные передачи, он морщился и щелкал пультом: «С жиру бесятся, лясы попусту точат!»

Надежда тоже поначалу думала, что Михаил Алексеевич шутит. Ей даже понравилось, что в постели он затевал странные игры, похожие на военные учения: дан приказ – значит, делай именно так, а не так, как сама хочешь. Сказано «на живот» – значит, на живот, и не смей шевелиться, пока соответствующая команда не последует.

И не сказать, чтобы Михаил Алексеевич был плох как мужчина, но думал он прежде всего о самом себе, а что чувствовала Надежда – это его мало касалось. Была они нижней по званию во всех смыслах. Женщин Михаил Алексеевич вообще считал ниже мужчин, и, следовательно, они должны были знать своё место. Вернее, несколько мест: кухня, ванная, где стояла стиральная машина, спальня и иногда – зала (так он называл большую комнату), тут женщине надлежало блистать перед гостями в роли хозяйки дома, и чтоб выглядела она не хуже других жён. Потому как, считал Михаил Алексеевич, жена – вроде визитной карточки мужа: красивая, молодая, ухоженная, хорошо одетая, при макияже, она произведёт больше впечатления, и все подумают: если такая роскошная женщина живёт с Михаилом Алексеевичем, то и в нём самом что-то, видно, есть.

Надежде, однако, не хотелось быть роскошной. Вернее, хотелось, но чтобы это было само собой, а не потому, что кому-то для чего-то нужно. И ещё ей хотелось любви, а не занятий любовью. Она считала, что заниматься любовью – это всё равно, что заниматься жизнью. Ну, почему же, почему постоянно слышишь «заниматься любовью», а не «любить»?

Михаил Алексеевич, увы, как раз относился к тому типу мужчин, которые предпочитают заниматься любовью.

Он же, со своей стороны, искренне не мог понять, чего ещё нужно этой женщине? Старается, вроде, по полной программе, не слабак какой-нибудь, и другие женщины не жаловались ни на его «орудие», ни на умение им пользоваться, а Надежда, чувствовал он, оставалась недовольной.

Это его не то чтобы особенно волновало или заставляло усомниться в своих чисто физических качествах – он решил, что Надежда холодная женщина, а может, просто у неё давно никого не было. Хотя, с другой стороны, как рассуждал Михаил Алексеевич, в этом последнем случае она должна была взрываться, быстро достигать того, что именуют оргазмом, а в просторечии – кончать. Он так её и спрашивал: «Ты кончила?» Надежда жутко смущалась, закрывала ладонями разгоряченное лицо и уклончиво отвечала: «Разве ты не понял?»

И это злило Михаила Алексеевича.

– Вроде, не еврейка, а ведёшь себя по-еврейски, – сердился он. – Это они вопросом на вопрос отвечают.