Одиночный полёт

У него нет управления — перебиты тросы, — и он не знает, что случилось с пилотом. — Командир! — зовет он. — Командир, мы падает!..

16

"Падаем… падаем… падаем…"

Пилот целую вечность слышит это слово, но не понимает, что оно означает.

Он напрягает всю свою волю, силясь понять, но тупой качающийся гул постоянно мешает ему, убаюкивает, успокаивает, заставляет отказаться от бесцельных попыток.

— Командир! Голос слабый и еле слышный. Это он — командир… Ну да — он…

"Не пробуждайся, не пробуждайся, не пробуждайся…- уговаривает гул. — Не пробуждайся, потому что пробуждение будет еще страшнее, чем беспамятство. Не пробуждайся…"

— Командир! Моторы пойдут вразнос! Командир!.. Пилот делает над собой страшнейшее усилие и при- поднимает голову. Его словно обухом бьет по затылку, и он снова падает лицом на штурвал.

— Командир!!!

Моторы уже не воют — верещат. Пилот приподнимает руки и упирается в приборную доску. У него такое чувство, словно голову раздирают на части клещами. Он не знает, где он и что с ним. Но руки нащупывают штурвал. Руки знают, что только с помощью этого полукруга можно прекратить раскрутку винтов, остановить то страшное, что неминуемо должно последовать.

-… дир… левой ноги! Штурвал на себя! Пилот вяло тянет на себя штурвал, так же вяло давит ногой на педаль. Он пытается сбросить с себя кошмар беспамятства. Голова его все увеличивается, упирается в фонарь, вот она уже не умещается в кабине, давит на борта. А может, это кабина сжалась до таких размеров, что стиснула пилота со всех сторон…

— Еще больше штурвал на себя! Левой ноги!..

Голос принадлежит человеку, который, несомненно, имеет право командовать. И пилот, судорожно сжимая пальцы, тянет, тянет на себя штурвал.

Но почему же так темно и больно? Что они с ним делают? Где он? И этот звук — визжащий, захлебывающийся звук, проникающий в самые дальние уголки мозга и наводящий ужас…

Пилот уже слышал когда-то подобный звук, вслед за которым начинаются еще более страшные — хруст ломающегося металла, лихорадочная дрожь машины и клубы дыма, бьющие по остеклению кабины… А потом удар, тишина и липкое бесконечное беспамятство…

Пилот пытается открыть глаза и глухо вскрикивает, Режущая боль снова швыряет его в небытие. Но беспамятство длится недолго. Страшнее боли, страшнее воя идущих вразнос моторов то, что он еще не успел осознать полностью, но к чему уже прикоснулся. И что надвигается на него неотвратимо, как судьба.

— Командир, что с вами?!.

Он смолкает. Он сидит неподвижно, пытаясь привести мысли в порядок и хоть чуточку отдохнуть от боли.

— Штурман… в каком положении машина? Он спрашивает медленно и спокойно. Каждое слово — это сгусток боли. Но пилот уже не боится боли. Сейчас он знает более страшное, чем боль, — черноту. Густую, непроницаемую черноту. Он глотает кровь.

— Падаем на правое крыло.

17

"Падаем! — жутью обдает стрелка. — Сбили!" И в ту же секунду он видит тень пикирующего на них самолета. Он видит вспышки выстрелов.

Стрелок разворачивает пулемет. Он с яростью всаживает в тело чужой машины длинную очередь. Он видит вспыхнувший на фюзеляже язычок пламени и бьет, бьет, бьет по нему, заставляя разгораться еще ярче. Пламя вытягивается, словно лента, стремительно сматывающаяся с барабана, лижет хвостовое оперение. К земле устремляется огненная комета, на несколько секунд гасящая прожекторный свет.

— На гад, на, на, на! — бормочет стрелок сквозь зубы.

Машина, в которой он сидит, тоже несется к земле. Она опрокидывается на правое крыло. Целиться трудно. Но сержант все бьет по уже поверженному врагу, без сожаления расходуя боекомплект.

— Командир! Молчание.

— Штурман!

Ни звука.

— На, гад, на, на!

Стрелок не знает, кто их сбил. Но он видит перед собой врага, который так или иначе к этому причастен. У стрелка есть оружие. И он должен полностью рассчитаться за гибель самолета, за гибель командира, штурмана и свою собственную. Ему страшно, но еще более — обидно и горько, что он так мало успел сделать, и он вымещает свою обиду на несущемся к земле самолете, полосуя из пулемета по его крыльям. Вся его ненависть сосредоточена на этих крыльях, которые он прошивает длинными очередями.

Бомбардировщик падает почти отвесно. Самолет дрожит, как в лихорадке, его кидает из стороны в сторону.

Стрелка отрывает от сиденья, он почти лежит на пулемете, упираясь головой в обзорный купол. Он весь выворачивается, стремясь не выпустить из прицела горящий самолет, и бьет, бьет, бьет…

Самолет противника выпадает из сектора обстрела. Стрелок бросает рукоятки пулемета, облизывает губы и оглядывается в бессильной ярости. У него еще остались патроны. Но они уже не нужны. Вокруг — пустое черное небо и падающий в нем бомбардировщик. Стрелок чувствует, как стремительно надвигается на них земля.

…Когда они после тщетного ожидания группы из соседнего полка подходили к линии фронта, стрелок, пытавшийся еще раз связаться с аэродромом, доложил:

— Командир, земля не отвечает.

— Стрелок, у вас включена рация? — резко спросил пилот.

— Да.

— Немедленно выключите ее!

— А как же связь?

— Выключите!

Стрелок щелкнул выключателем.