Одинокая орешина

— Овик-джан, — говорит она, — в доме не осталось ни зернышка кофе. Сбегай, сынок, купи килограмм. Прямо сейчас. Иди, сынок, иди.

— Ладно, ма, гонишь, так уйду, — деланно надуваюсь я, а сам беру с магнитофона пустую кофейную чашку и незаметно нажимаю на клавишу — все сорок пять минут, пока не вернусь, разговор будет записываться. — И все же, досточтимые дамы, вы поступаете не совсем хорошо.

— Иди, иди! — сердится мать. — Деньги на кухне, в ящике стола.

У лифта сталкиваюсь с Ануш.

— Ты, — спрашиваю, — вверх или вниз?

— Выше некуда, — усмехается Ануш: мы живем на девятом этаже девятиэтажного дома.

— А небеса? — Я нажимаю кнопку, не заметив, что красный циклопов глаз уже горит: Ануш вызвала лифт, и он поднимается с невообразимым грохотом, наконец останавливается. — Сезам, отворись! — Двери открываются, мы входим в кабину, и я натужно острю: — Сказать бы, как космонавты: «Поехали!»

Ануш улыбается, а меня охватывает озноб; два кубических метра кабины разом заполняются этой девушкой — ее ароматом, ее взглядом, трепетом ее тела. Мне давно уже хочется поцеловать Ануш, я давно уже ее люблю; собственно говоря, что такое «давно» — еще год назад она была школьницей, и я, дипломированный архитектор, не считал возможным снизойти до какой-то там девчонки, хотя и ощущал на себе ее восхищенный (мне он, во всяком случае, казался восхищенным) взгляд. За год Ануш неожиданно превратилась в истинную барышню, и мы поменялись ролями: настал мой черед глядеть на нее восторженно и глуповато. Лифт сегодня спускается необыкновенно быстро.

— Не подняться ли нам разок? — нахожусь я.

— Поехали. — Недавнее мое словцо пришлось кстати, и Ануш нажимает кнопку.

Медленно, как бы жалуясь на судьбу, лифт снова принимается за сизифов свой труд, а я мечтаю о чуде — о том, чтобы отключилось электричество. В нашем доме. Или даже во всем городе, на всей земле. Не стало бы тока, и мы застряли бы между этажами. Говорят, что-то подобное приключилось однажды в Нью-Йорке: около двадцати четырех часов в городе не работал ни один механизм. Вот чудо-то: воцаряется кромешная тьма, Ануш пугается, я ее успокаиваю и, словно бы нечаянно, прикасаюсь к ней, говорю: «Прости», она отвечает: «Ничего. Только, Овик, мне страшно», я приближаюсь к ней совсем вплотную, мы обнимаемся, отовсюду доносятся чьи-то голоса — нет ли, мол, кого в лифте? — но я поцелуем зажимаю губы Ануш, и мы остаемся немы, немы и безмолвны.

— Мы опять на земле, маэстро! — Ануш вмиг развеивает мои грезы — уставилась на меня огромными сияющими глазами, а в них и девичье кокетство, и женская умудренность: впечатление такое, что она прочла все мои мысли. — Если желаете, маэстро, слетаем в небо еще разок, у меня в запасе десять минут.

— Не желаю, — с удивлением слышу я собственный голос. — К сожалению, у меня, очаровательная барышня, нет десяти минут, у меня вообще нет времени.

Выходим на свет божий. Вокруг никого. Под огненного цвета платьем трепещет другой огонь — тело Ануш. Мне даже чудится, что багрянец платья вовсе и не цвет, а только отражение огненной ее плоти. Она смотрит на меня как-то выжидающе, а я ни с того ни с сего вопрошаю:

— Знаешь, что сказал о тебе Саят-Нова[90]?

— Саят-Нова? — удивляется она. — Когда? — Потом смеется: — И что же, интересно, сказал обо мне Саят-Нова двести лет назад?

Ты пламя и одета в пламя…

— И какое из них страшней? — подхватывает Ануш со смехом, потом любопытствует: — Куда путь держите, маэстро?

— В продовольственный магазин, — шмякаюсь я с седьмого неба прямехонько на наш двор. — Кофе надо купить. — И, простачок простачком, добавляю: — По воскресеньям я маменькин сынок.

— Мне скоро двадцать, а я так и не пробовала еще твоего кофе, — говорит Ануш, не отводя от меня громадных — ни дать ни взять прожектора — глаз. — Да, совсем из головы вон — с кем это ты был вчера на симфоническом концерте?

Ануш пропадает, словно улетучивается или испаряется в раскаленном ереванском воздухе, а я, глупый, никчемный, вступаю в преисподнюю продовольственного магазина. С кем я был?.. Ах, да, в антракте встретил Каринэ из конструкторского бюро, а вот Ануш-то, выходит, и не приметил. Дьявольщина… И тут мне хочется завопить от восторга: ревнует, значит? Ануш ревнует, коли приметила Каринэ…

— Вам что, молодой человек?

Ноги сами собой привели меня к прилавку бакалейного отдела. Какое-то мгновение бессмысленно взираю на продавщицу.

— Кофе, — говорю я, — килограмм кофе.

В комнате никого, видимо, ушли на кухню, а бобина все еще крутится — неужели не прошло сорока пяти минут? Быстренько перематываю пленку и, взяв магнитофон, отправляюсь в ванную.

— Кофе я принес, ма! — кричу из ванной. — Приму душ.

— Принимай, Овик-джан, принимай, — слышу в ответ. — Мы на кухне.

Открываю кран и включаю магнитофон. Запись удачная, без помех.

«— Ну, говори же! Говори, пока Овик не вернулся, что за кошка между вами пробежала.

— Помнишь, в тридцать четвертом году Врам в Баку ездил?

— Помню. Дальше что?

— В Баку он любовницу завел.

— Зачем ездил-то?