Одинокая орешина

— Только-только поженились, двух лет не прошло. Съезжу, говорит, в порту поработаю, деньги, мол, там большие платят, одежи, мол, куплю, то да се. Чтоб ему пусто было с его одежей!

— A-а! И мне еще кашемировую шаль привез.

— Да уж, он всем тогда понавез всякой всячины. Теперь-то я понимаю: для отвода глаз. Поди знай, чего там своей Иветте надарил.

— Какой такой Иветте?

— Да говорю же — любовнице своей. Эх, влепить бы этой потаскушке оплеуху! Сорок лет как белка в колесе: детишки, внуки, дом да семья — на небе бог, на земле Врам… Одну только оплеуху, Иветточка.

— Полно-ка, возьми себя в руки, не девчонка ведь.

С минуты на минуту Овик вернется. Сорок лет спала — и вдруг проснулась?

— Да если только через сорок лет узнала?

— От кого узнала-то?

— Говорю же — в Артике. Сирануш рассказала да еще два письма показала, по-русски написаны, карточку — лицо дряблое, веснушчатое… Тоже мне, выискал, горе мое.

— Сирануш, говоришь, рассказала?

— Ну да, Сирануш, золовка моя, твоего зятя Врама родная сестра. Эта паскудница Иветта с твоим зятем на пароходе до Астрахани каталась…

— Ой, молоко убежало…»

И все, дальше только шорохи: должно быть, как ушли сестры на кухню, так и остались там. Ай да история, ай да дядя Врам!..

Выхожу из ванной, ставлю магнитофон на место, потом, будто и впрямь вымытый-распаренный, иду на кухню и с места в карьер пускаюсь в крестовый поход.

— Тетушка, — говорю, — а не махнуть ли нам в Баку, проведать тетю Иветту, шутка ли, двадцать восемь лет не видел ее. — Мне двадцать восемь лет. — Красивое имя: И-вет-та:

— Какая она тебе тетя! — взрывается тетушка На-зели.

— А кем же мне приходится дядина любовница?

— Да ты не был, что ли, в магазине-то? — оторопело спрашивает мать.

— Вот твой кофе, ма. — Я бодренько кладу на стол пакет; мать приближается, разворачивает его, перебирает кофейные зерна, нюхает их, а я как ни в чем не бывало подсаживаюсь к тетушке. — Зря ты собираешься разводиться. Дядя Врам гениальный мужик.

Тетушка не в состоянии применить слово «гениальный» к моему злосчастному, моему великолепному дяде Враму; оно, видно, и вправду никоим образом не соотносится с ним. Тетушка перебирает в уме другие определения, по ее разумению более подходящие прелюбодею дону Враму: блудливый, распутный, развратный, бесстыжий…

— Нынче такие, как он, на целину подаются, — говорит тетушка. — Вон нашей соседки Елинэ муж четыре года уже туда-сюда ездит. Люди говорят, и там тоже домом обзавелся, семьей, детишками.

— Слушай, тетушка, а чего ради золовка нашептьь вает тебе сорокалетней давности сплетни?

— Золовка моя тоже от своего благоверного натерпелась. Он у нее главный бухгалтер в больнице, спутался там с какой-то медсестрой. Совсем они очумели в своем Артике. Кобель этот по ночам домой не является: то, дескать, дежурю, то то, то другое. Какое, спрашивается, у бухгалтера в больнице дежурство?!

— А дальше?

— Дальше золовка зовет меня, просит, чтоб малость мозги ему вправила. Ну, я и говорю: чего мучить-ся-то, возвращайся в Ереван — и все тут… Сходили в баню, поглядели на эту самую медсестру. Никудышняя рябая бабенка. Стриженая, безмужняя…

— А дядя Врам…

— Короче, — опять раздражается тетушка, — с нынешнего дня никакой он тебе не дядя. А золовка-то моя… «Собирайся, говорю, Сирануш, поехали в Ереван, детей-то у тебя, слава богу, нету». А она: «Затем ли я тебя звала, чтоб ты с ненаглядным моим мужем меня разводила? Какой мужчина без греха?» — «Мой», — говорю. Горе на мою головушку… Золовка-то мне все и выложи, да еще Врамовы письма из тайничка достала, да карточку ту…

— Иветтины письма?

— Не произноси имени этой шлюхи.

— Мам, — заявляю я вдруг матери, — а не жениться ли мне на соседской Ануш?

Вот что ее отрезвляет!

— На Ануш? Которая нагишом по городу расхаживает? — Мне вспоминается багряное платье Ануш и трепещущее в багрянце пламя — ее тело, мне вспоминаются ее глаза. — И не заикайся об этой бесстыднице! — Мама яростный враг мини-юбок.

— Она носит длинное-предлинное пальто, зимой увидишь. Но мать у нее бакинка.

— О господи! — Тут уж и тетушка впадает в отчаяние. — Овик-джан, родненький, не делай этого! Давай посватаем нашу Сусанну — работящая, обходительная, тише воды, ниже травы, чудо, а не девушка. Воспитательница она в детсадике. Уж коли с тридцатью или сорока сорванцами управляется, за своим-то дитем углядит. Не жаль тебе разве матери?

— Имя не годится, тетушка. Поженимся, дразнить начнут: Суеан и Сейран[91].

— Да ты ж Ованес.

Внезапно меня захлестывает волна нежности к моей смятенной, растревоженной тетушке, но я уже завелся и гну свое:

— Вот если б ее звали Кристина, или Мариэтта, или, на худой конец, Иветта…

— Ты опять…

— Так уходишь ты от мужа или нет?

— Вчера в суде была. Не готовлю ему, не стираю.

— Ну, знаешь ли!.. — разводит руками мать, потом поворачивается ко мне — А ты ступай к своей голоногой Ануш. Хороши, нечего сказать: Ануш и Capo…[92]

— Браво, ма!

А тетушка Назели еще не завершила своего монолога:

— У меня дом, крыша над головой. Пускай сам убирается в Баку, к своей крале…