Одинокая орешина

Мы хохочем. А монах на фотографии продолжает служить панихиду. Это Комитас. Или мне так кажется.

4

Кафе на пятнадцатом этаже гостиницы «Москва». Мы с Рубеном пьем. С нами за столом московский армянин, живет он здесь уже тридцать три года. Подошел к нам, заслышав армянскую речь.

— Когда возвращаетесь в Ереван? Я не был там тридцать три года.

— Значит, вообще не бывали, — с ехидцей заметил я. — Будем там двадцать четвертого апреля, через три дня.

— Вы в командировке? — полюбопытствовал он.

— А что за день двадцать четвертого апреля[3], а? — спросил его Рубен.

Наш новый знакомый произвел в уме какие-то вычисления и сказал:

— Воскресенье.

Рубен взглянул на него с упреком:

— А еще?

— Ну, весенний день, у меня сын женился в прошлом году в этот день. Хороший у меня сын.

— Пусть он будет счастлив, — залпом выпил Рубен.

— Спасибо, — сказал мужчина. — Хочу вас кое о чем попросить.

Мы кивнули.

— Спойте по-армянски, давно не приходилось слышать.

— Что, приемника нет? — спросил Рубен. — Могу указать волну Еревана.

— Ну, вы же знаете… — Мужчина, видно, понял не высказанные нами слова. — Спойте, а?

Рубен затянул:

Сердце мое, как развалившийся дом…

Я присоединился. Пели мы фальшиво, пели прекрасно. Из-за соседнего стола белокурая женщина с мягкой улыбкой взглянула на нас. Мы кончили.

— Простите, — Рубен повернулся к женщине, — может, здесь нельзя?

— Что вы, — она вновь улыбнулась, — очень хорошая мелодия, такая грустная.

— Поповская песня, да? — сказал наш знакомый, видимо, хотел сказать — церковная. — В детстве, помню, мать водила меня в церковь, в Конде мы жили, там еще есть церковь?

— Есть, — сказал Рубен.

5

…Веселье оборвалось. Звонок из милиции. Кого-то убили. Нас было четверо: Рубен, Хорен, Вреж и я. Хорен с Врежем, школьные друзья Рубена, работают помощниками прокурора. Сегодня воскресенье, а Хорен дежурный прокурор по городу. Рубен их встретил на улице и привел к нам. Мы успели только выпить по стаканчику и даже еще не начали спорить.

Мы отправились. Улица Барекамутян[4], дом номер… Сосед убил соседку. На улице Барекамутян. С горькой усмешкой произношу в уме эту фразу. Что поделаешь, такая у меня специальность.

Квартира находится в подвальном этаже. Уже собираются родственники и друзья. Из соседней комнаты доносится какой-то звук. Входим в кухню. На полу лужа крови. На столе корыто, вода в нем еще горячая, идет пар. Я не могу долго смотреть. Возле корыта лежат выстиранные чулки.

— Надо взять пробу крови, — говорит Хорен.

Это относится к Врежу. Хорен просит бумагу, сворачивает ее в кулек и, взяв ложкой кровь, наливает в него. Мы с Рубеном выходим в коридор. Появляется Вреж, берет у меня авторучку и начинает записывать первые показания. Говорит молодая женщина, невестка убитой: «Когда я вошла в кухню, она лежала на полу, говорит: не знаю, ударили или толкнули, — женщина плачет, — я ее невестка, в разводе с ее сыном, но живем вместе, она мне как мать».

Из соседней комнаты, откуда доносится плач, выходит сын старухи, у которого сейчас другая жена и живут они в другом месте. Лицо заросшее, словно еще неделю назад он знал, что убьют его мать, и потому не стал бриться. Ни на кого не глядя, с сигаретой во рту выходит в коридор.

Дверь в комнату убийцы заперта. Хорен долго подбирает ключи, он и у меня просит, но ни один не подходит. Наконец дверь взламывают. В ту же минуту я замечаю, что над дверью прибита подкова: в этом доме собирались жить счастливо. В комнате несколько ветхих кроватей, на одной раскрытая книга. На обложке написано: «Родная речь, четвертый класс». Читаю на раскрытой странице: «Девочка и пчела». Наверное, дочка убийцы учится в четвертом классе. На стене, очень высоко, прибит портрет Андраника[5], рядом богоматерь и Комитас. Голову Комитаса, как у святых, украшает нимб, сделанный на фотографии желтым карандашом. Роются в шкафах, ящиках, извлекают какие-то бумаги, рецепты, паспорт. В углу валяются две трости.

— Трости возьмите, — говорит Хорен, — одна из них алюминиевая.

На столе хлебные крошки, бутылка из-под мацуна, наполненная водой. Я перевожу взгляд на нимб, нарисованный от руки вокруг головы Комитаса.

Мы выходим на улицу. Все по-прежнему: жизнь, мир, люди.

— Когда мы помрем, в мире тоже ничего не изменится, — говорю я.

Садимся в машину для преступников, едем в милицию, где находится убийца, его уже забрали. Едем молча, думаем, наверное, о разном, хотя, казалось бы, всем полагается думать о преступнике. Я думал о портрете Комитаса.

…Вот и он, убийца. Мы сидим в комнате следователя и курим. Он еле передвигает ноги. Глаза блестят каким-то лихорадочным блеском. Он рассказывает… Родился в Западной Армении, не помнит, в каком селе или городе. Двадцать лет не имел дома, эту комнату дали года два назад. А до этого снимал. Был женат три раза. Первая жена умерла и вторая тоже. От третьей у него трое детей, младшая дочь в четвертом классе.

— Армянин? — задает дежурные вопросы Хорен. — Партийность? Подданство?