Одинокая орешина

Кто же этот Мартирос? Захотел исправить природу, построил цементный бассейн, полагая, что это лучше, чем песок, который скрипит на зубах или остается на лице после того, как напьешься воды. Построил — это еще ничего, но решил к тому же увековечить свое имя хотя бы на цементе, ведь у родника всегда бывают люди. И вот построил бассейн, принудил воду течь по металлической трубе, но родник изменил русло, ему подавай песок. Может, этот Мартирос простой и добрый человек, только, как истинный армянин, слишком любит свое имя. Я наклоняюсь, пью воду и грущу. Нет, не о детстве и не об этом ущелье, а о Мартиросе, чье имя останется на бортике бассейна, наполненного окурками, битым стеклом, из заржавелой металлической трубы которого никогда не потечет вода.

Мне грустно. Немного поодаль безвестная могила. Я здесь бывал часто, тщетно пытаясь прочесть стершиеся буквы. Но историю этой плиты я знаю, слышал ее от отца, а он — от своего отца.

…Когда-то, давным-давно, спасаясь от врага, люди нашли прибежище среди скал. Но враг жаждал крови и разъярился: куда могло подеваться целое селение? А село приютилось в пещерах, высоко в горах, и жило по-мужски, молча. Труднее всего было бороться с жаждой и, облизывая пересохшие губы, глядеть сверху на воды Касаха, на орешник, под которым журчал лучший в мире родник. Взрослые кое-как крепились, но дети плакали. Им зажимали рты ладонью, чтобы не услыхал враг. А вот неизвестная девушка ночью спустилась в ущелье, ведь на ее глазах умирали от жажды трое детей. Она нашла родник и, наполнив кувшин, тихо двинулась среди высокой травы. И тут она лицом к лицу столкнулась с врагом — тремя одичавшими аскерами. Долго мучили они девушку в тиши ущелья, обнажили ее тело — чистое и непорочное, как вода, что вытекала из-под корней дерева. Она молчала и лишь в последние минуты, в преддверии смерти, запела:

Эй, люди гор, эй, люди ущелья!..

Ее тоненький голосок не затерялся в шуме ущелья, донесся наверх, до пещер, люди поняли все и вконец приуныли, а тело девушки белой раной осталось лежать в траве, воду из разбитого кувшина, перемешанную с кровью, выпила земля. Было это на самом деле или выдумали? Есть могила, есть и пещеры — древние и удивительные, и бьющий из-под орешника родник. А на могиле не прочесть ни одной буквы.

8

Два года назад из Польши приезжал к нам журналист. Мы побывали в селе Ошакан, па могиле Месропа Маштоца[7]. Когда мы вышли из церкви и священник, попрощавшись, ушел, Войтек сказал:

— Я хочу есть.

— Здесь нет ресторана, потерпи, минут через двадцать будем в Ереване.

— А мне хотелось еще немного побродить по здешним улицам, сходить на кладбище, побывать на виноградниках.

— В таком случае тебе придется поголодать.

— Исключается. Если в Варшаве мать узнает, что я не ел до трех часов дня, на другой же день прилетит в Ереван. Постучись к кому-нибудь, купи хоть хлеба с сыром, на ходу перекусим. Это удобно?

Что поделаешь? В конце сентября, в сезон сбора винограда, улицы здесь пустуют, можно встретить лишь детей и стариков, но если к ним обратиться, они сначала расскажут о победах полководца Андраника, потом постараются угадать, кто из односельчан приходится Войтеку отцом, затем упрекнут его, что не говорит по-армянски.

И вдруг… В деревне запах свежеиспеченного лаваша — это как приглашение к столу. Я учуял этот запах и открыл калитку. Женщина лет тридцати пяти, разгоряченная от огня и работы, склонилась над тониром[8]. Рядом с ней сидела девочка.

— Здравствуй, сестрица, — сказал я.

— Здравствуй, братец. — Женщина взглянула на меня как па старого знакомого.

Я объяснил, зачем пришел, и сказал, что со мной иностранец.

— Сколько следует, заплатим, сестрица.

Ничего не ответив мне, женщина обратилась к дочери:

— Асмик, позови тетушку, да живей…

Через минуту появилась тетушка, истинно ошаканская старуха с добрым морщинистым лицом.

— Пригласи гостя в дом, братец, — сказала женщина, поднимаясь от тонира, — а ты, дзало[9], вытащи пару хлебов, я сейчас приду…

Я подозвал Войтека, решив, что ему будет интересно. И в самом деле, он с детским любопытством разглядывал румяную дзало, раскаленный тонир, лаваши — точь-в-точь загорающие на солнце тела.

Вскоре вышла хозяйка.

— Пожалуйста, скажи, братец, — обратилась она ко мне, — гость говорит по-армянски?

— Нет, — ответил я, — в их стране армянского в школах не учат.

— Вон что! — удивилась женщина.

Мы вошли в просторную комнату деревенского дома, описание которой легко найти в любой современной повести, На столе чего только не было: соленья, хлеб, сыр, масло, варенье, лоби. Войтек удивленно посмотрел на меня.

— Что ж, поедим, — сказал я.

Не знаю, еда ли была вкусной или очень проголодались, но уплетали мы за обе щеки. Между тем во дворе послышался мужской голос, и вслед за тем в комнату вошел мужчина лет сорока.

— Добро пожаловать, — сказал он, протягивая руку. — Мясо принес ей, сейчас приготовит… Ну, смотрите-ка, и маджара[10] не подала, чертова баба!