Одинокая орешина

Мастер-каменотес пел. Пел грустную песню: «Если смолкла лира наших певцов, пусть ангелы спустятся с неба и благословят армянских храбрецов. Орлы, ястребы, аисты, храните нашу страну, наследуйте дом армянский. Опуститесь на пепелище, гнездитесь в руинах, ждите, пока придет наша весна».

Я сидел на согретом солнцем камне и слушал песню.

Чуть поодаль другой мастер медленно, терпеливо шлифует машиной базальтовый пол. Внизу, в огромном котловане, рассевшись на камнях, завтракают несколько человек. Лет через пять эти камни будут считать священными, к ним станут прикладываться и ставить здесь свечи. Мастера чему-то смеются. На меня они не смотрят. Скоро туда подведут газ, и внизу зажжется Вечный огонь. А потом мы будем смотреть на горящий газ, на тот самый, па котором дома жарим яичницу, и нам станет казаться, что это горят алым пламенем души двух миллионов. Камни памятника скрепляет цементный раствор, который употребляется и в строительстве гостиниц, домов и бань. И он тоже потом станет священным. Помню, какой-то армянин в Марокко показал мне кусок извести, отодранный от стен Звартноца, — он его хранил в хрустальной вазе.

Мастер продолжал петь.

— Что ты поешь, варпет? — спрашиваю.

— Старая песня, от бабушки еще помнится.

Я впервые ее слышу.

— Что, взгрустнулось?

…Я иду по улице. С балкона семиэтажного дома маленький мальчик облил меня водой. Я сердито смотрю вверх, а он смеется. Он в маечке, без штанишек и никого не стесняется — ни людей, ни солнца, ни города. Я не могу сердиться, да и что толку, ему ведь только смешнее станет. На перекрестке затор — троллейбусы, люди, автомашины. Ругается водитель, я по акценту узнаю своего земляка, аштаракца, может, он даже из нашей школы. Возле милиционера собралась целая толпа, все что-то говорят наперебой, никто ничего не слышит, никто не виноват. Здесь стоят и пенсионеры, оторвавшиеся на минуту от игры в шашки. На возвышении перед чистильщиком обуви сидит молодой человек в дымчатых очках и очень близко к глазам держит газету «Летр франсез», но я бы поклялся, что по-французски он не читает.

…Вскоре меня увозит, заглушая все звуки улицы, трамвай. Я отыскиваю вдали Цицерпакаберд — место будущего памятника, и словно громче доносится ко мне старая песня:

Опуститесь на пепелище, гнездитесь в руинах,
Ждите, пока придет наша весна…

12

Вхожу в застекленное кафе, в самом его дальнем углу, у стены, сидит очень молодая пара.

— Свободно? — спрашиваю.

— Пожалуйста, — отвечает девушка. Не удивляется, не негодует и не указывает на свободные столики кругом.

Оттуда, где я сижу, видна телевышка, недавно выкрашенная в три цвета — черный, белый и желтый. Несмотря на это, она мне ничего, кроме самой телевизионной башни, не напоминает. Девушке, наверно, лет восемнадцать, а парню около двадцати. Я медленно глотаю жидкость цвета кофе, стараюсь удержать на кончике языка кусочки плохо смолотых кофейных зерен. Девушка опрокинула вверх дном пустую чашку — собирается погадать. Парень обхватил правой рукой ее тонкую талию, они склонились над чашкой и мысленно что-то отыскивают в кофейной гуще. Глаза у девушки голубые и кажутся удлиненными из-за черной краски под веками, она говорит скороговоркой, обрывки доходят до меня.

— …Вот смотри, у тебя дальняя дорога, а в конце — девушка. Кто она, а?..

— Ты, кто же еще…

— И глаза и волосы у нее черные…

Я думаю, каким образом в черной гуще виден цвет глаз, а тем временем к соседнему столику подходит еще одна пара. У мужчины на голове меховая папаха, хоть сейчас и октябрь. Женщина в простом ситцевом платье, в накинутой на плечи шали. Видимо, приехали навестить сына-первокурсника или привезли фрукты на ереванский рынок. Они робко озираются, осторожно садятся и молчат. Я вскоре догадываюсь, в чем дело.

— Папаша, — говорю, — здесь самообслуживание, каждый сам берет что надо вон оттуда.

— Конечно, — отвечает человек в папахе, будто он все знал и только на минуту задумался.

Жена встает и неуверенно идет к стойке. Мне приятно видеть, как ребята в очереди уступают ей место. А муж между тем снимает папаху, кладет на стол. По количеству воротничков я догадываюсь, что на нем надето не меньше трех рубашек. Возвращается жена, неся на тарелке хлеб и колбасу.

— Помидорчиков соленых нет? — спрашивает муж.

— Не знаю.

— Узнай. И насчет чая тоже.

Жена уходит, и я снова слышу тихий голос девушки:

— На сердце у тебя печаль, какая-то тайна. — Потом громко и серьезно — Да?

— Какая тайна? — говорит парень, и они целуются.

— Вот те на, — слышу я и, обернувшись, вижу, как удивленно округлились у старика глаза, а жена его забыла даже сесть.

— Вай, прости господи, бесстыжие какие! Скорее ешь, уйдем отсюда. Куда мы попали?

— Помидоры принесла?

— Нету, есть сыр, а вместо чая вот это, — и показывает на чашечки с кофе.