Одинокие следы на заснеженном поле

– Это хорошо… Я тоже уезжал когда от своих – поступать, – все думал, выбирал, куда… В строительный хотел, но потом, думаю, чего там, пока учиться буду, все построят уже, работы не будет. Пошел в транспортный поначалу, и не жалею. Движение – жизнь…

И преподавать там же начал: институт инженеров железнодорожного транспорта имени… Имени кого? Революционера, кажись, какого-то пламенного?

На скатах треугольного фронтона выступали высокие, тянувшиеся в рост и во фрунт, чванливые и самодовольные (как любое славословие) красные литеры, разделенные изломом конька крыши после второго слова: «Хай живе комунiзм!»

Не понимавшего выражения с каким-то двойственно абсурдным в своей основе смыслом, Юру смешило, как отец со смехом передавал звучание несуразного вульгаризма и пафоса в спайке – как в такой же непонятной смычке города и деревни.

Иногда брал сына с собой, в Асину рабочую субботу или если экзамен выпадал на выходной и не с кем было оставить дома. Массивное здание с высокими потолками, толстенными стенами и прохладными огромными аудиториями внушало благоговение ступавшему под белые сводчатые потолки; каково было выдержать постоянное давление монументального вестибюля с бронзовыми люстрами подобострастным вахтерам, кидавшимся помочь при малейшем намеке на затруднение доцента, с поиском ли ключей, расписанием, и откликающимся на любой вопрос с коробящей угодливостью…

В аудитории он сидел и уныло раскрашивал цветными карандашами схемы из электрических цепочек – треугольники, прямоугольники, кружки – в тишине, нарушаемой скрипом чернильных перьевых авторучек склоненных над заданиями студентов – это были одни ребята, – за свободным лабораторным столом с особой надстройкой ящиком с полостью из толстой, окрашенной рыжим фанеры, воздвигнутым на столешнице, где в углублении ниши помещались квадратные приборы со стрелками, переключатели и какие-то дырки, куда строжайше нельзя совать пальцы, а хочется.

К кафедре подходили напряженные экзаменующиеся: «Павел Иосифович…» Задавали вопросы, отвечали в свою очередь, пока просматривались отданные ими исчерканные листы. Некоторые отходили, краснея вместе с ушами, и вновь подходили попозже. Разговор велся на знакомом языке, но с таким большим количеством непонятных слов, связанных с током – такие электроны по проводам внутри бегают туда-сюда, – так что следить за беседой было совсем не интересно.

Занятно было, когда папа вызывал по журналу и попадались смешные фамилии: Перебийнос, Убийвовк, Перекати-поле или, того пуще, Волкотруп.

Сразу почему-то вспоминалось, как для него читали вывески магазинов. Тот, что на углу: «Паляницы та ковбасы. Глэчики та кувшины», – шутил папа.

Он не знал тогда, что вокруг него звучат два языка, не мог их разделить, так как люди просто смешивали слова. Что украинский язык – мелодичный, певучий, смешной, смешливый, лукавый и теплый – тоже такой особый язык, открылось для него только в школе.

Есть еще студент Тягны-рядно, но он подозрительно (судя по говорящему прозвищу – оно и не так чтобы очень уж подозрительно) долго болеет.

Рядно – это чувал, сшитый из полос грубой материи, холста. А чувал – это большой мешок…

Дед, смеясь в усы, рассказывал внуку о своей оборотистой тетке, – с которой были почти погодками, так как она была последышем в семье, – энергичной и неугомонной жертве советского строя. Тетка неизменно занимала места, где требовался учет продуктов питания, который она и производила, будь то колхоз, овощебаза, сельмаг. Удовлетворение первичных потребностей, наученная голодными военными годами, а также из-за постоянной ломки уклада жизни, она справедливо считала основным для выживания.

На любом месте тетка начинала плести интриги и не проносить мимо своего кармана. Родственникам однажды даже пришлось ее выкупать из тюрьмы: жизнь к ней благоволила по конечному результату. Но и близко маячившее заключение ее не остановило. Не останавливало ее даже то, что, собственно, потратить деньги, которые она несла в дом, было негде – просто нечего было купить. В магазинах по большей части было шаром покати. Женщина она была дородная, но, опять же, проесть все дензнаки не могла. А если же она и приобретала что-либо в семью, то, памятуя о своей невысокой официальной зарплате, покупала не самые дорогие вещи. Скажем, появились первые «Жигули», но тетка выбрала «Москвич». Решила не выделяться. Цвет у машины, правда, был желтый. Яично-яркий. Но, может, других не продавали, не досталось. Правда, одна из первых приобрела цветной телевизор: огромный, тяжеленный ящик с малюсеньким экраном и откидной крышкой, скрывавшей кнопки.

Детей у нее не было, так что близкая родня всерьез рассчитывала на удачное наследство.