Одинокий пишущий человек

Как сладостно бежит, кувыркаясь на ходу, и кивая, и приветливо подмигивая по сторонам, свободная мысль в новом месте, мысль, не привязанная ни к чему, что существует вокруг тебя, ибо всё это не имеет отношения к твоей глубинной сути, твоей тяжёлой сердцевине, твоему сладостному проклятью. А оно, это сладкое проклятье, сейчас так и сидит у себя, там, в Иерусалимских горах, и бульдозером не сдвинешь его ни на пядь! Может, это не ты сама, а твоё – как это называют? – астральное тело перемещается по Португалии, сидит за ресторанными столиками, перекидывается шутками с друзьями? Вот теперь разбирайся со всем этим хозяйством чувств и мыслей, придумывай сюжет в декорациях – что-то простое, отрывистое, промельком, чтобы читатель не заскучал, – не кормить же его этими твоими занудными колебаниями и попытками разобраться в себе.

Две эти ипостаси собственного характера я изобразила в романе «Русская канарейка», разделив между двумя героями: канареечником, сумрачным затворником с двумя десятками клеток в доме, и его шестнадцатилетней глухой дочерью-бродяжкой, что мотается по всем закоулкам мира, никого и ничего не боясь.

Это я, я – собственной персоной. Я и себя разрываю на две эти части, и, видимо, до конца буду разбираться с собой и в жизни, и в творчестве: постоянное стремление к побегу и постоянное укрывательство от мира.

Глава девятая Дубовый член первобытного человека

Цензура в конце концов приводит к тому, что запрещены все книги, кроме тех, которых никто не читает.

Бернард Шоу

– Д.И., давайте посвятим пару грешных минут таким невысоким материям, как мат в художественном произведении. Несмотря на усилия российских властей как-то ввести разгул мата в цензурированные рамки, он давно уже стал обыденным явлением в литературе и в кинематографе. Вы не чураетесь матерных слов в своих книгах. Впрочем, употребляя их, часто привносите юмористическую компоненту, как бы дистанцируясь от персонажей. Помню вашу героиню-корректора из рассказа «Один интеллигент уселся на дороге», которая, будучи в сильном расстройстве, пропустила опечатку: «Дубовый член первобытного человека», в то время как фраза должна была звучать: «Долблёный чёлн первобытного человека».

– …и в чём тут ужас-ужас? Меня, знаете, всегда задевает брезгливое отношение к этой чрезвычайно значимой теме. Лексике русской – обсценной, ненормативной, нецензурной, бранной, табуированной… а в давние времена ещё говорили: «злой лае матерной» – столько сотен и даже тысяч лет, что слова эти уже сами могут выбирать – чью речь им собою украсить, а чью оставить уныло-причёсанной и стылой, как ноябрьская лужа.

Да, я «употребляю», – кажется, так говорили на Руси степенные алкоголики? Писатель сегодня просто не может не использовать эту яркую краску, эту острую травку в салате, подчас необходимую для вкуса всего блюда. А цензор тут один: его светлость Литературный Вкус. И употребляя в художественном тексте эмоционально взрывные, ударные слова, я руководствуюсь только общей партитурой вещи.

У нас в заведении не матерятся!