Одинокий пишущий человек

Я была закалена дворовым сообществом, как гладиатор, там и драться научилась, приобрела чувство здравого смысла, которое меня ещё ни разу не подвело и никакой мертвецкой толерантности не позволило сбить меня с ног. Там же я овладела сильным слогом – русским, корневым-общенародным. Употреблённый в нужную минуту, он действовал как заклинание. Как пропуск в высшую лигу.

Узбекский, татарский, греческий мат; ядрёная ругань на идиш, проклятья на немецком – тоже присутствовали, но по убойной силе и выдающимся результатам не шли ни в какое сравнение с русским, богатым и лапидарным словом.

Очень хорошая языковая школа.

Я знаю, что есть люди, которые не в состоянии ни произнести подобного слова, ни слышать его. Это бывает: нордический темперамент, болотистая местность, трудность самовозгорания. Да просто душа не требует большего накала эмоций. Встречая таких людей, всегда пытаюсь угадать – что за жизнь они прожили? Где, как и с кем её провели? Какие испытывали чувства на рискованных просторах быта и его окрестностей?! Знакомы ли им аккорды на fortissimo? И приходилось ли чувствовать или хотя бы наблюдать когда-то настоящую ярость – поистине шекспировскую бурю? Ярость любви. Ярость отчаяния. Бессильную ярость проигранного боя…

Нет, бывает, что по своему темпераменту человек вполне способен оставаться в рамках конвенциональной лексики. Это как диапазон певческих голосов: кто-то берёт верхнее «ми», а кто-то и до «ля» дотягивается.

На одном из моих концертов в Питере моя приятельница в антракте услышала разговор двух пожилых дам. «Мне не понравилось! – заметила одна. – Она так запросто произносит все слова». «Что вы хотите, – отмахнулась другая, – эти писатели такие приземлённые люди!»

Это правда. В профессиональном сленге разведывательных кругов есть такое понятие: «работа на земле» или «работа на холоде», когда шпион находится в самой гуще опасного задания, в жерле вулкана, в средоточии смертельной опасности. Не хочу проводить рискованных параллелей, но когда писатель покидает собственную шкуру (или свой улиточный домик, или, если хотите, башню из слоновой кости) и выходит в звучащий словами, гудками и воплями, крутящийся лицами и сценами мир, он не только становится «приземлённым», он уходит в эту землю по пояс, по плечи, по горло.

Да: мы люди приземлённые. Мы – люди земли.

Однажды во время долгой и утомительной гастроли по городам Америки мне пришлось выступать в одном русском заведении. Собственно, это был ресторан, открывался он в семь вечера, а в пять хозяин организовывал такие вот творческие вечера бардов и писателей.

Перед началом он лично навестил меня в комнатке-подсобке, куда мне подали чай и печенье, и по-дружески вежливо попросил «не выражаться»: «Знаете, у нас тут не одесский шалман, наша публика весьма образованная и культурная». И что-то ещё гнал о высокой миссии русского языка в эмиграции, о нашем долге перед грядущими поколениями, во имя которых… В общем, всю эту высокопарную галиматью.

Я, признаться, удивилась, ибо не то что глушу своих слушателей петардами отборного мата. Но, похоже, слава бежит впереди паровоза, кто-то из вчерашнего-позавчерашнего города на маршруте, услышав слово «жопа», упал в обморок, морально пострадал и решил уведомить товарищей. Я рассмеялась, но поспешила успокоить бдящего гражданина. «Не волнуйтесь, – сказала. – Я вас поняла. Ваши старички останутся девственниками».

Вышла на публику, приветствовала всех, надела очки… Подняла голову и – застыла, очарованная моментом: на противоположной стене ресторана висел плакат, где пламенели три всем известные торжествующие буквы, сложенные в торжествующее слово, означающее торжествующий орган. Слово было перечёркнуто крест-накрест, а поверху написано: «У нас в заведении не матерятся!»

У старушки-бабушки, у бабушки-старушки…

В том же Питере, однако, ходят легенды о некой старушке, божьем одуванчике, которая, проходя под строительными лесами, угодила под брызги побелки нерадивого маляра и как-то неодобрительно отозвалась о его работе. И маляр якобы сверху ответил старухе нелицеприятными словами. На что она – предлагаю представить эту сцену – выдала парню настоящий мастер-класс матерного монолога, так что бедный чуть не свалился с рабочего насеста, а потом ещё бежал за старушкой и, догнав, якобы пал на колени, умоляя позволить ему «списать слова песни».

Это, конечно, фольклор. Но небеспочвенный.

Замечательную историю рассказал мне приятель Аркаша, тоже бывший ленинградец. (Почему-то многие истории, связанные с устным народным творчеством, предание помещает в город на Неве. Видимо, величие и красота фасадов Северной столицы вступает в противоречие с определённым набором слов или, наоборот, сильно на этом фоне выигрывает.)

Потомственный ленинградец Аркаша работал в одной конторе экспертом по оценке ущерба в разрушении зданий – кажется, так называлась его работа. Получив заявку с места событий, начальник посылал Аркашу по адресу – дабы тот оценил масштаб ущерба и составил смету на ремонт.

И однажды утром…