Одинокий пишущий человек

Вдруг начался сильный ливень. В Иерусалиме это бывает – зимой: мощные обвалы воды, ни зги не видать… Другой новичок-водитель испугался бы, вернулся домой или просто пересидел в машине этот библейский потоп. Я же – особа легкомысленная, тот самый виртуоз-салфеточник, чечёточник, человек строки и абзаца, звёздочек и многоточий… – я пришла в восторг, восприняв это событие как самое желанное: ты в панцире своего автомобиля, вокруг – стихия, мерный шум бурливого мира, океан дождя, а внутри тебя – шепотливая тишина, в которой так ладно, так уютно двигаться в потоке замысла. Я громко запела, стала что-то декламировать, разговаривать сама с собой, вспомнила один кошмарный случай в молодости – и захохотала, затем заплакала…

Жаль, что подобные тропические ливни у нас довольно редки. Я бы ехала и ехала под заполошный мах обезумевших дворников, в ритмах дождя, в ритмах будущей прозы. Далеко бы заехала… И много чего нащупала бы в мыслях.

А лучший попутчик в пути – это, конечно, музыка. Самое «настроенческое» искусство. Тут мои предпочтения зависят от моих настроений. Кстати, и от дороги: если я за рулём и впереди – большое расстояние, то ставлю классику – Моцарт, Вивальди, Бах, Шопен, Шуберт… Часто запускаю на орбиту джаз – очень светлое, очень нежное и грустное искусство. Когда писала «Синдром Петрушки», целый год ездила под бесконечный «Минорный свинг» Джанго Рейнхарда, так что в романе описала его потактово, через одичалый ночной танец одинокого Петрушки вокруг кровати спящей Лизы.

Но ритмы прозы это не только музыка, вернее, не совсем и не буквально музыка. Это и ритм чередования абзацев, и точка, поставленная в единственно правильном месте. А ещё это смешной знак: точка с запятой, такой нелепый хвостик, словно ты наступил на развязанный шнурок и на секунду запнулся. После неё меняется рисунок фразы, становится слегка танцевальным. Высота голосов в диалогах – ведь и ею можно дирижировать при помощи знаков. А многозначительная фермата (многоточие), которая длится и длится в трудном разговоре о расставании!..

Писатель, владеющий тайной собственной интонации, легко и сознательно управляющий ритмами прозы, всегда – сирена, завлекающая читателя в сети своего мира.

«Когда б вы знали, из какого сора…»

Возвращаемся к сюжету. Я знаю, про кого буду писать! И это грандиозно! Этот кто-то ещё смутный, невнятный, и он ускользает и прячется от меня… Зато декорации ясны: это юг, конечно же, благословенный юг, – где ещё обитает семейство голосистых канареек? И это, скорее всего, море. Ох, я обожаю море – не мокнуть в солёной жиже с омерзительными жалящими медузами, – я обожаю море за все его оттенки синего, зелёного, за павлинью лазурь; за блики закатного-пурпурного и утреннего-золотого; за облака, которые над огромной водой всегда так стремительны и пугающе одушевлены, и потому их можно описывать всегда иными в зависимости от освещения. За бронзоватую кожу мальчика и девочки, потную, с прилипшими песчинками. За… ловлю бычков, например. Откуда это?

Ну ладно. Значит, Одесса. Прервёмся на кофе и продолжим.

А далее наступает работа, напоминающая труд рудокопа. Будни литератора: копай! Чем глубже копаешь, тем легче потом управляться. Чем больше материала, тем проще его выбрасывать. К примеру, ты знаешь, что действие у тебя должно происходить в маленьком городке Западной Украины (это я уже о другом романе). В Интернет не советую заглядывать по той простой причине, что туда и читатель твой регулярно наведывается, если не прописан там постоянно. К тому же Интернет пока не обжит запахами и ветрами, а тебе для картины летнего полдня в маленьком городке нужны как раз запахи, звуки, глубина синего неба и чьё-то детство, напоённое всем этим нектаром жизни. И вот ты ищешь бывшего мальчика или бывшую девочку из того самого детства… И ты их находишь, да не из первых подвернувшихся, нет: ты рыщешь, ты пишешь, ты щупаешь, как щупала бабушка материю в лавке: «Ви мне говорите, это крэпдишин?! А я вам говору, що это неинтересный крэпжоржет!»

Снова и снова в письмах ты забрасываешь невод вопросов, вытаскивая его пустым или заполненным водорослями, мелкой рыбёшкой, рачками и прочей чепухой. Но однажды невод приходит если не с владычицей морскою, то, по крайней мере, с рыбой, и крупной рыбой. А это значит, что ты наконец наткнулась на человека. На Донора. На тайного осведомителя, унёсшего из детства фантастическую память, напичканную странными мельчайшими воспоминаниями – чем пахли опивки, которые выплёскивала из кружки тётка Агапа, та, что сидела на бочке «жигулёвского» на углу Чернышевского и Менделеева. Что за породу голубей разводил Серёга в своей королевской голубятне посреди двора, как метила кур зелёнкой хромая Циля, в отличие от косоглазой Брони – та метила их марганцовкой; как прадед покупал мацу на Песах и кому заказывали шить особые праздничные панталоны с потайным карманчиком для увесистой фляжки. И понеслось, и закрутилось-заколотило…