Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Пытаясь добраться до Оперы, сотня машин неслась из-за слепого изгибугла, и я, как все остальные пешеходы, ждал, давая им проехать, а они затем все рванули на ту сторону, а я еще несколько секунд обождал, оглядывая другие несущиеся машины, все ехали с шести разных сторон. Потом соступил с бордюра и из-за этого изгиба вывернула машина, одна-одинешенька, как гонщик, идущий последним в монакском заезде, и прямо на меня. Отступил я как раз вовремя. За рулем француз, совершенно уверенный, что ни у кого больше нет права жить или мчать к своей любовнице с его скоростью. Как нью-йоркчанин, я бегу, увертываясь от привольно сквозящего ревущего потока машин Парижа, а вот парижане просто стоят, а потом гуляют себе, и всё оставляют на долю водителя. И, ей-богу, получается, я видел, как десятки машин с визгом тормозят с семидесяти миль/ч, чтобы мог пройти какой-нибудь гуляка!

Я шел в Оперу, также поесть в каком угодно ресторане, что глянулся бы, то был один из моих трезвых вечеров, посвященных одиноким вдумчивым прогулкам, но что за мрачные дождливые готические здания, и я такой иду по самой средине тех широких тротуаров, чтоб избегать темных дверных проемов. Что за просторы ночи нигдешнего города, и шляп, и зонтиков. Я даже газету не мог купить. Тысячи людей выходили откуда-то с какого-то представления. Я зашел в переполненный ресторан на Boulevard des Italiens[35] и сел далеко в конце у стойки бара, сам по себе, на высокий табурет и смотрел, весь мокрый и беспомощный, как официанты замешивали сырой гамбург с вустерским соусом и всяким прочим, а другие официанты спешили мимо, держа повыше курящиеся подносы доброй еды. Один сочувственный приказчик принес меню и эльзасское пиво, что я заказал, и я велел ему немного обождать. Этого он не понял, пить, а есть не сразу, ибо он соучастник тайны чарующих французских едоков. Те в самом начале спешат с

hors d’o euvres[36] и хлебом, а затем ныряют в свои блюда (это практически всегда еще перед даже глотком вина), и только после этого сбавляют ход и давай тянуть вола, теперь вот вино промыть рот, вот беседа, а вот и вторая половина трапезы, вино, десерт и кофе, я так просто не могу.

Как бы там ни было, я пью себе второе пиво и читаю меню, и замечаю парня-американца, сидит от меня в пяти табуретах, но на вид такой гад в этом своем абсолютном отвращении к Парижу, что я боюсь спросить: «Эй, вы американец?» Он приехал в Париж, рассчитывая, что окажется под вишней в цвету на солнышке, а на коленях у него хорошенькие девчонки, и народ вокруг танцует, а вместо этого бродит по дождливым улицам один во всем этом арго, не знает даже, ни в каком квартале бляди, ни где Нотр-Дам или какая-нибудь кафешка, о которой ему рассказывали еще в баре Гленнона на Третьей авеню, ничего.

Когда за сандвич платит, буквально швыряет деньги на прилавок. «Вы все равно не помогаете мне понять, сколько это на самом деле стоит, а кроме того, засуньте это себе сами-знаете-куда, а я поехал к себе обратно к своим старым минированным противолодочным сетям в Норфолк и напиваться с Биллом Эверсоулом у букмекера, и к прочим штукам, про которые вы, тупые лягушки, и слыхом не слыхивали». И гордо вываливает оттуда в недопонятом дождевике и разочарованных галошах.

Потом входят две американские школьные учительницы из Айовы, сестры в грандиозном путешествии в Париж, очевидно, они сняли номер в гостинице за углом и не выходили из него, разве что сесть в экскурсионные автобусы, которые подбирали их у дверей, но этот ближайший ресторан им известен, и они только спустились сюда купить себе пару апельсинов завтра на утро, потому что во Франции апельсины, похоже, только «валенсии», импортные из Испании и слишком дороги для чего угодно жадного, вроде простого разговления после поста. Поэтому, к своему изумлению, я слышу первые чистые колокольные ноты американской речи за неделю: «У вас тут апельсины есть?»

«Pardon?»

[37] — приказчик.

«Вон они в том стеклянном ящике», — говорит другая девка.

«Окей — видите?» — показывая «два апельсина», и выставляет два пальца, а приказчик вынимает два апельсина и кладет их в кулек, и говорит хрустко через горло с этими арабскими парижскими «р»:

«Trois francs cinquante»

[38]. Иными словами, 35¢ за апельсин, но старушкам все равно, сколько стоит, а кроме того, они не понимают, что он сказал.

«Это что еще значит?»

«Pardon?»

«Ладно, я в руке вам дам, а вы сами забирайте из нее свои кво-ква-кварки, нам просто апельсинов надо», и две дамы разразились приступами визгливого хохота, будто на крылечке, а кошак вежливо изымает у нее с ладони три франка пятьдесят сантимов, оставив сдачу, и они выходят — повезло, что не одиноки, как тот американский парняга.