Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

У него был тот чудесно развращенный вид не только преданного лихорадочного европейского официанта-алкаша, но также нечто крысиное и пронырливое — дико, он ни в кого не вглядывался, в коридоре стоял наособицу, как аристократ некоего собственного внутреннего безмолвия и причины ничего не говорить, как, вы убедитесь, и все истинные пьяницы в своей пьяницкой болезни, коя есть отсрочка от возбуждения, у них будет тонкая, вялая улыбка, смутная в уголках ртов и сообщающаяся с чем-то глубоко внутри их, будь то отвращение либо содрогающаяся похмельницкая радость, и не желают сообщаться с другими нипочем (это дело вопящей пиющей ночи), вместо этого будут стоять одни, страдать, улыбаться, в глубине души смеяться в одиночестве, короли боли. Штаны у него были мешковаты, измученная куртка, должно быть, всю ночь мялась под головой. Низко на конце одной длинной руки и пальце висел смиренно дымящий потерянный бычок, прикуренный несколькими часами раньше и попеременно зажигаемый, и забываемый, и сминаемый, и носимый кварталами по содрогательно серой необходимой деятельности. Глядя на него, скажешь, что он истратил все свои деньги, и теперь надо сесть на другое судно. Стоял он, слегка согнувшись вперед в поясе, готовый к происхождению любой чарующе юмористической и иной случайности. Низенький, светловолосый, славянский — у него были змеиные скулы, грушевылепленные, которые в пойле наканочи засалились и залихорадили, а теперь были бледной червяной кожей, — над ними его изворотливые светозарные голубые глаза, косясь, глядели. Волосы жидкие, редеватые, также измученные, словно какая-то великая длань пьяной ночи схватила их в жменю и дернула — весь скошенноватый, худой, пепельного цвета, балтийский. У него был пушок бороденки — ботинки тертосношены. Такого можно представить в безупречном белом пиджаке, волосы зализаны по бокам в парижских и трансатлантических салунах, но даже это ни за что не сотрет с него славянского тайного коварства в его взглядах украдкой, да и то лишь себе на башмаки. Губы пухлые, красные, густые, сжаты и бормочны, словно чтоб промямлить: «Сцукисын…»

Стали выкликать на работу, я получил должность каютного стюарда; Джорджи Варевски, вороватому, дрожащему, виноватому, нездоровому на вид блондину досталось дневалить, и он улыбнулся своей изнуренной аристократической бледной отдаленной улыбкой. Судно звали пароход «Уильям Карозерс». Всем нам полагалось явиться куда-то под названием «Армейская база» в 6 утра. Я тут же подошел к своему новому товарищу по плаванию и спросил его: «А где эта Армейская база?»

Он перевел на меня взгляд с лукавой улыбкой: «Я тебе покажу. Встретимся в баре на Маркет-стрит, 210 — у Джейми — в 10 сегодня вечером — пойдем, переночуем на борту, доедем на поезде А через мост».

«Лады, договорились».

«Сцукисын, мне теперь гораздо лучше».

«Что случилось?» Я думал, ему легче оттого, что ему только что работа перепала, про которую он думал, что не достанется.

«Болел. Всю ночь вчера бухал всё, что вижу».

«Что?»

«Мешал».

«Пиво? Виски?»

«Пиво, виски, вино — чертову зеленую д-р-р-рянь». Мы стояли снаружи на огромных ступеньках профкома в вышине над синими водами залива Сан-Франциско, и вот они были, белые суда на приливе, и вся моя любовь восстала воспевать мою новообретенную моряцкую жизнь. Море! Настоящие суда! Мое прелестное судно пришло, не во сне, а наяву, со спутанным такелажем и натуральными помощниками капитана, и направление на судно запрятано в моем бумажнике, и лишь накануне ночью я пинал тараканов у себя в крохотной темной комнатке в трущобах Третьей улицы. Мне хотелось обнять своего друга. «Как тебя звать? Это здорово!»

«Джордж — Джордж-ии. — Я полак, меня так и звать, Чокнутый Полок. Меня все так знают. Я киррряю и кирряю, и проябую все время, и с работы меня вышибают, на судно опаздываю. Они мне тут еще один шанец дали — я так болел, что видеть не мог, а теперь мне чутка получшело».

«Пивка прими, выправишься».

«Нет! Я тогда сызнова начну, я ж че-окнутый буду, два, три пива, бум! И нет меня, слетаю, ты меня больше не увидишь». Жалкая улыбка, шмыг плечами. «Так оно все. Чокнутый Полок».

«Мне дали ЖП — тебе КК».

«Они мене дают еще один шанец, а потом тока “Джорджи, бум, пошел вон, сдохни, ты уволен, ты не моряк, смешной сцукисын, проябуешь слишком много” — я-то знаю, — ощеривается он. — Они мне по глазам видят, блестят, сразу говорят: “Джорджи опять бухой” — нет — еще одно пиво не могу, я не проябу ничё до отхода».

«Мы куда?»

«Мобайл под погрузку — Дальний Восток — может, Йипонния, Ёкохама — Сасэбо — Кобэ — Не знаю — Может, Коррея — Может, Сайгон — Индокитай — никто не знает. Я тебе покажу, что работать надо, если ты новенький. Я Джордж Варевски Чокнутый Полок. Мне вапще поябать».

«Ладно, дружище. Встречаемся в 10 сегодня вечером».

«Маркет, 210 — и не набухайся и не приди!»

«Да и ты! Если пропустишь, я один пойду».

«Не перживай. У меня денег нету ни сцукисыного цента. Денег нет проесть».

«А пару дубов на еду тебе не надо?» Я вынул бумажник.

Он лукаво посмотрел на меня: «У тебя есть?»

«Два дуба точно».